Борис Раевский - ПОЕДИНОК С САМИМ СОБОЙ

— А ты вспомни, — усмехнулся Игнат Васильевич. — Все ли ты записал? Вспомни с самого утра все, что делал.

— Ну, что? — Вась-Карась поднял глаза к потолку. — Ну, проснулся, встал…

— Сразу встал? — перебил тренер.

— Конечно, сразу! Ну, то есть не совсем сразу, немножечко, конечно, полежал…

— С часок! — ехидно подсказал Рагзай.

— Вовсе нет! — обиделся Вась-Карась. — Самое большое- минут пятнадцать…

Ребята засмеялись.

— Так! Четверть часа потерял, — сказал тренер и записал на доске «15». — Ну, потом?

— Потом помылся, поел…

— Встал и сразу пошел мыться?

Вась-Карась снова поднял глаза к потолку.

— Кажется, сразу. Впрочем… Немного полистал журналы. Мать вечером принесла два новых журнала мод…

— Совершенно необходимое занятие! — засмеялся тренер. — Сколько же ты изучал моды?

— До недолго… Минут десять…

— Так! — Игнат Васильевич под смех ребят написал на доске «10».

— Ну, дальше?

— Поел. Пошел в школу…

— Сразу? — давясь от смеха, наперебой закричали мальчишки.

— Ну ясно, сразу! — возмутился Вась-Карась. — Что же я, по-вашему, после еды какой-нибудь ерундой занялся или болтал?!

— Ой! — хлопнув себя- по лбу, вскрикнул он. — Забыл! В самом деле разговаривал. По телефону. Димка Пищиков как раз вчера на стадионе был. А я билета не достал. Обидно: последняя встреча в сезоне. Ну, Димка, конечно, не утерпел, перед школой позвонил мне, рассказал…

— И долго рассказывал? — спросил тренер.

— Не очень. Минут пять. На стадионе, понимаете, забавный случай был…

— Про забавный случай — в следующий раз, — перебил тренер. — Итак, еще пять минут долой! Дальше?

— Дальше — в школу пошел…

— Сразу? Повесил телефонную трубку и в школу?

— Ну, не сразу, конечно. Собрал портфель, запер комнату. Тут, честно говоря, я еще немного задержался. Ключ, понимаете, куда-то запропастился. Твердо помню: вчера положил его на подоконник. Стал искать — нету…

— Сколько искал? — крикнул Козлов.

— Да недолго, минут пять. Ключ почему-то торчал в дверях…

Ребята уже прямо покатывались со смеху.

— Ну, хватит! — улыбаясь, сказал Игнат Васильевич и постучал мелом по доске. — Надеюсь, всем уже ясно, как Вася потерял шесть часов?

В тот же вечер Юла рассказал Веньке про хронометраж. А потом говорит:

— Согласен ты мне помочь?

Венька даже и отвечать не стал. Друзья они или нет?

— Понимаешь, — говорит Юла. — Я вот все время думаю: как сделать, чтоб и тренироваться, и книги читать, и в театр?… И я решил. Режим. Железный. Только так.

Венька кивнул.

— Двадцатый век — это знаешь какой век? — сказал Венька. — Это век строжайшей самодисциплины. Без нее в двадцатом веке пропадешь. Такой поток информации — заблудишься, как в тайге.

— Вот именно, — сказал Юла. — И я тебя прошу: помоги. Ты ведь насчет книг — собаку съел. Составь мне список на полгода. Двадцать книг. Отбери только самые лучшие. Понял? Средненькие книжки я читать не могу. Времени — в обрез. Я буду читать только лучшее. Самое лучшее, что создано человечеством.

— Верно! — воскликнул Венька. — Блестящая идея! Кто-то из великих уже так и делал.

— И еще, — сказал Юла. — Ты ведь кино любишь? И часто ходишь…

— А как же! — воскликнул Венька. — Двадцатый век — это знаешь какой век? Это век кино! Важнейшее из всех искусств. Синтетическое искусство. Оно вобрало в себя и литературу, и музыку, и театр. Оно воплотило…

— Согласен. Вобрало. Воплотило, — перебил Юла. — Так вот, ты каждый месяц называй мне один фильм. Понял? Всего один. Но самый-самый лучший! Его я и посмотрю. А остальные… — Он развел руками.

— Правильно! — поддержал Венька. — Именно так! Один лучший фильм. Значит, в год — двенадцать. Вполне достаточно. Больше за год хороших фильмов и не бывает.

Так они и договорились.

ать Юлы, Нина Трофимовна, любила повторять: «Жизнь идет зигзагами».

Юла думал иначе. Он считал, что у настоящего, целеустремленного человека жизнь должна идти как хорошее шоссе. По прямой.

Но с годами он стал убеждаться: жизнь — это не шоссе.

И вот на днях жизнь снова сделала зигзаг.

Юла пришел домой вечером, после тренировки, усталый. И вдруг оказалось: у них гость. Возле стола, накрытого скатертью с широкой желто-красной каймой (мать стелила эту скатерть только в торжественных случаях), сидел плотный мужчина, лет сорока. Он был в черном пиджаке, не новом, но аккуратно отглаженном. На лице у него выделялись усы: длинные, прямые, они лихо торчали в стороны. А вообще лицо у мужчины было неприметное, глазки маленькие, волосы тщательно зачесаны, чтобы прикрыть лысину. Но она все равно поблескивала сквозь этот редкий заслон.