Альберт Лиханов: Мальчик, которому не больно

Только тогда он меня и узнал. Прошептал:

— Господи, прости и помилуй!

Встал, распрямился. Другие взрослые принялись ему что-то шёпотом говорить. Он им кивал. Потом снова приблизился ко мне и спросил:

— А где иконка?

— Осталась там, — ответил я.

Он кивнул, достал откуда-то из себя, из глубины своего одеяния новую иконку, только поменьше, и повесил её на край тумбочки, на гвоздик. Был там почему-то такой, совсем крохотный забит гвоздик.

Он приблизился ко мне, шепнул, прикрыв глаза:

— Молись Богородице! А я стану просить её за тебя.

Я спросил:

— Я поправлюсь? Скажите! Это бывает?

Он прикрыл глаза и ничего не ответил.

А потом, откинув одеяло, будто с размаха, он провел быстро своим крестом по ногам моим.

И будто молния меня пронзила.

И ещё раз пронзила. И ещё.

Я уже не во тьме был. А в свете — ярком, слепящем, почти что солнечном — но всё-таки другом.

— Верь и восстанешь, — сказал Батюшка и Доктор.

Он стал приходить ко мне. Поворачивал на живот и вкручивал в меня иголки. В руки. В бока. В голову.

Я лежал перед ним почти голышом, но что-то меня согревало.

Он уходил, и я снова оказывался во мраке. А он опять вытаскивал меня оттуда. Но мне казалось, что останавливался у какого-то порога. И я через порог этот переползти не мог.

Однажды он вынес меня на улицу. И усадил в коляску. Она была не электрическая, а простая. Её колеса нужно было крутить самому. Он дал мне перчатки с обрезанными пальчиками. Велел крутить колеса. Получалось плохо.

Тогда он покатил меня сам.

Двор интерната был маловат, но чист. Были там и клумбы.

Я удивился, что цветы на них пожухли, и упавшими листьями был покрыт асфальт: уже настала осень.

— Скоро, — сказал Батюшка, — тебе придётся учиться. И ты постарайся. Ты многое умеешь, но теперь надо поучиться другому: перейти это… чёрное поле. Господь одарил тебя испытанием. Это не каждому дано. Значит, он верит в тебя.

Я заплакал. В первый раз за много месяцев:

— Почему же тогда… — пробормотал я. И замолчал.

Батюшка не отвечал. Потом сказал мне:

— Верь и терпи.

Я хотел сказать ему про Чока, но не решился.

В эти дни рядом оказался ещё один мальчик. Он был с таким же, как у меня, диагнозом. Только ходил. С костылями. Одна нога волочилась. На вторую он с трудом опирался.

Но всё время смеялся, молодчик. Я так и прозвал его.

Молодчик был один единственный ходячий в нашей палате. Ковылял от одного к другому. Воду давал, одеяла упавшие поднимал. И всё смеялся.

— Смейся и ты, — сказал мне. — Это хорошее лекарство.

Но я только усмехнулся.

В интернате всё было устроено так, чтобы я мог только усмехаться. Это самое большее.

Остальные мычали, кричали, плакали, тот, который пищал как комарик, почему-то стал мне слышнее.

Я думал, взрослые будут всегда вместе с нами — ведь дети кричат. Но к нам никто не приходил.

То есть, конечно, приходил, но на три минутки в час. Или на пять. Ну, на десять. Все мы были в подгузниках. Их следовало менять. И их меняли утром и вечером.

Приходила мрачная старуха. Она не глядела на нас. На ней был светлый платок и несвежий халат. И она, как мы знали, обихаживала всех детей. Подряд.

Наверное, ей надоели наши несвежие подробности. Поэтому она прибирала нас не как людей, а может быть, как невзрослых животных, похожих на людей. Ещё бы! Ведь некоторые из нас не умели даже говорить. Только мычали.

А те, кто говорил, звали старуху Бабой Ягой. Но чтобы она не услышала, что ее так обидно зовут, при ней называли только Бабой.

Баба была не то чтобы толстой, но какой-то пухлой. И никогда с нами не говорила — только что-то бормотала себе под нос.

Еще приходили медсёстры. Они походили на одинаковых птичек. Может потому, что халаты на них были посвежее. А может потому, что лица у них были одинаковые и они очень часто менялись.

Сёстры влетали и вылетали, выкликали фамилии, наклонялись со своими шприцами, впрыскивали в нас лекарства и исчезали в двери.

Они влетали и вылетали, а Баба оставалась и приходила два раза, чтобы прибрать. А еще грузила нас в коляски и вывозила из палаты. Одних к врачам. Других на улицу. И что-то шептала себе под нос.

Однажды мне в голову пришла странная мысль: Баба одна отдувается за всех женщин. За тех, кто отказался от своих детей. За тех, кто по нужде и немощи их сюда отправил. И даже за тех, кто умер, отправив сюда на страдания своих невинных ребятишек.

Может, оттого она всегда мрачная, эта Баба? Неговорливая? Тоскливая и даже цветом чёрная, как людское горе? Но хотя была она неприветлива и черна, руки у неё оказались мягкими и добрыми.