Яков Кравченко: Ночь на кордоне

— Только смотри, — добавила она, строго глядя в мою сторону. — Продуктов у меня нет. Будешь сам добывать себе пропитание.

Я сказал, что буду делать всё, что она прикажет, лишь бы иметь крышу над головой.

Так я и остался у неё.

На следующий день ко мне зашёл Женька, и мы отправились с ним бродить по разрушенному городу.

Фашистские войска прошли дальше на восток, к Сталинграду, и в городе остался небольшой гарнизон немецких и венгерских солдат.

На углах домов были расклеены угрожающие приказы:

«В 24 часа все коммунисты и евреи должны явиться к коменданту города. За укрывательство евреев и коммунистов — расстрел».

На другом углу мы прочли:

«Всем гражданам немедленно сдать имеющееся огнестрельное и холодное оружие. За невыполнение приказа — расстрел».

Тут же на земле под объявлением валялись охотничье ружье с отбитым прикладом, карабин, наган с обгоревшей ручкой, новенькая сабля без ножен.

Женька взял в руки саблю, повертел ею — на блестящем лезвии заиграло солнце.

— Спрятать бы…

— Положи, увидят…

Женька с сожалением воткнул саблю концом в землю, и она упруго закачалась из стороны в сторону.

На улице Челюскинцев мы увидели городскую библиотеку. Она была вся разрушена. Прямо через пролом в стене вошли в читальный зал. Поломанные стеллажи, горы книг, засыпанные пылью и штукатуркой, возвышались до самого потолка.

Какое же здесь было богатство, сколько дорогих и любимых книг!

Присев на корточки, мы стали перебирать их. Были тут и «Три мушкетёра», и «Следопыт», и «Остров сокровищ», и обтрёпанный и зачитанный до дыр «Питер Мариц, молодой бур из Трансвааля».

Мы очищали их от пыли и складывали стопками у стены. Потом я сбегал домой за мешком, и мы до самого вечера перетаскивали книги к нам в чулан. Не пропадать же такому добру!

Через неделю после прихода немцев жителей стали выгонять на площадь. Всех: и детей, и взрослых. Люди шли хмурые. Ходили слухи, что партизаны напали на немецкий штаб и что за это будут расстреливать каждого десятого. Другие считали, что будут угонять на рудники в Германию… Разное говорили. Женщины плакали. Оказалось же совсем другое.

На площади устроили «встречу» представителей немецкой армии с жителями города. На деревянном, наскоро сколоченном помосте немецкий офицер сказал речь. Стоявший за его спиной сухопарый переводчик перевёл её в том смысле, что, дескать, доблестная немецкая армия освободила город от коммунистов и что теперь люди будут свободными и жизнь будет как в раю.

Раскрыв рты, мы с изумлением слушали этот бред. Но ещё больше удивились, когда какой-то дряхлый старичок преподнес офицеру круглый хлеб и соль в солонке.

— Кто это? — спрашивали мы взрослых.

Пожилой мужчина в потёртом пиджаке наклонился к нам и сказал шёпотом:

— Это спектакль, мальчики. Старик десять лет как из ума выжил. Своего имени не помнит.

Дальше было ещё возмутительнее: на помост выскочил красномордый мальчишка, сын осужденного и высланного в Сибирь за дезертирство парикмахера Заславского. Он что-то протараторил скороговоркой. Офицер засмеялся, надел мальчишке на шею фотоаппарат и захлопал в ладоши.

Кто-то тронул меня за рукав. Я оглянулся. Рядом стоял Мишка Шайдар, ученик нашей школы. Он куда-то звал нас. Мы стали продираться за ним сквозь толпу. Под обожжённым и побитым осколками тополем у здания горсовета собралось человек восемь мальчишек.

Мишка, белобрысый, худощавый, проворно махнул рукой, и все пошли за ним через развалины. Спустились в подвал Осоавиахима. После слепящего солнца тут было почти темно и прохладно.

Шайдар оглядел всех нас жёлтовато-зелёными глазками и сказал:

— Видели? Колька Заславский приветствовал немцев. Что ему за это?

— Морду набить! — закричали все хором. — Тёмную!

Я тоже закричал «тёмную», хотя толком не знал, что это такое.

Мальчишки стали кричать, перебивая друг друга, грозить кулаками, призывать на голову Кольки самую жестокую кару. Но когда Шайдар спросил: «Кто пойдёт?» — все притихли.

— Пусть Никита идет, — сказал мальчишка в грязной разорванной майке, цвет которой невозможно было определить не только в полутёмном, мрачном подвале, но и наверху, при свете солнца. — Пусть Никита… Он один троих свалит.

— Сам иди, — огрызнулся лохматый, не стриженный, вероятно, ещё с прошлого лета Никита, — Мастер других выставлять.