Яков Кравченко: Ночь на кордоне

— Бистро, бистро? — говорил офицер и показывал рукой в сторону города: — Вэк!

Меня оторвали от отца и тоже заставили подняться наверх.

Там я оглянулся. Отец, бледный как стена, держась за ветку терновника и став на одно колено, вытаскивал из кармана ослабевшей рукой пистолет. Офицер подошёл к нему, вырвал у него наган и ударил по лицу. Два солдата подхватили отца под руки и поволокли к круче. Там они направили ему автоматы в грудь и дали очередь. Я закричал, закрыл лицо руками и упал на траву…

Не знаю, сколько пролежал я на земле, — должно быть, долго, потому что, когда поднялся, вокруг не было ни беженцев, ни немцев.

Может, покажется странным, но я не подошёл к телу отца. Я боялся, я не мог взглянуть в его мёртвое лицо, в его глаза, неподвижно устремлённые в голубое утреннее небо.

До сих пор мне мучительно больно, что тогда я не нашёл в себе мужества похоронить отца, и мне неизвестно, сделал ли это кто-нибудь за меня или его съели волки и хищные птицы.

Вернулся я в город один в полном смятении, не зная, что делать, как жить.

Город был весь разрушен. Кругом дымились развалины, улицы загромождены телеграфными столбами, спутанной проволокой, битым стеклом. Грязные голодные собаки беспомощно бродили в поисках пищи.

Долго ходил я, пытаясь разыскать кого-нибудь из знакомых. В переулке Карского я остановился перед развалинами дома моего друга Женьки Перекопова. Обгорелая печь одиноко и печально возвышалась над пепелищем. Постояв немного, я хотел было уже уйти, но тут меня окликнули. Я не сразу понял, откуда исходил голос. Потом из пыльного бурьяна высунулась рыжая голова Женьки. Он улыбался и радостно махал рукою.

— Серёжка, иди сюда! — кричал он. — Мы не уехали, машину бомбой разбило. Мы живём в погребе.

Нельзя передать, как я обрадовался товарищу. Вдвоём спустились по осклизлым ступеням в погреб. В нём было темно, как ночью, и я со свету ничего не мог рассмотреть, но чувствовал людей, слышал голоса, шорохи.

— Серёжа, ты один? — спросил чей-то женский голос.

Я повернул голову в ту сторону и сказал, что я один.

— А где же отец?

— Отца застрелили…

Послышалась возня, вздохи, восклицания. Женщина подошла ко мне вплотную, и я узнал в ней Женькину мать.

— Как же это случилось? — спросила она.

Я рассказал об ужасной кончине своего отца и, не удержавшись, заплакал. Меня усадили на сырую холодную бочку, сочувствовали, утешали. Когда глаза привыкли к темноте, я обнаружил, что в погребе значительно больше людей, чем я предполагал. На лавках, бочках, ящиках и прямо на полу, на соломе, сидели женщины, дети, девушки. Было тесно и душно. Я бы никогда не подумал, что в таком помещении может скопиться столько народу.

Меня спросили, как я собираюсь жить. Что я мог ответить? В городе жила моя тётка, которую я собирался найти. Если же она эвакуировалась или погибла, то я не знал, что мне делать.

В погребе я прожил три дня. Спали мы с Женькой прямо на полу, на соломе, обнявшись и грея друг друга своими телами.

Когда в городе перестали раздаваться взрывы, я отправился искать свою тётку Екатерину Макаровну Воржеву. Жила она в центре города, и я её почти не знал. Тётка была ужасно зла, нелюдима и никогда не выходила замуж. Отец называл её старой девой, и наша семья не поддерживала с ней родственных отношений. Во всяком случае, мы у неё никогда не были, и я не помню, чтобы она когда-нибудь приходила к нам. В другое время я, может, и не пошёл бы к ней, но при создавшихся обстоятельствах выбирать было нечего. Не умирать же мне с голоду.

Загроможденными, заваленными переулками пробирался я к центру. Оттуда доносился грохот и гул моторов. Выйдя на главную улицу, я остановился, поражённый. В клубах коричневей пыли, застилавшей солнце, непрерывным потоком двигались бронетранспортеры, танки, машины, мотоциклисты… На машинах полно немцев. Некоторые были раздеты до пояса; они смеялись и бросали в меня огрызками яблок.

Дождавшись, когда между машинами образовался промежуток, я перебежал улицу. За углом городского сада увидел двухэтажный дом, где жила тётка. Он был совершенно цел, если не считать выбитых стекол.

Екатерину Макаровну я застал дома. Это была довольно старая, худая и неопрятная женщина, к тому же очень набожная. В углу у неё висели икона и лампада на ржавой цепочке. К моему удивлению, она не прогнала меня. Расспросила, как погиб отец, поплакала, сморкаясь в передник, а разрешила мне жить у неё.