Станислав Романовский - Семейный экипаж

— Да что вы все, холостые, что ли? — говорит продавщица. — Хорошо живёте! До седых волос в молодых. Одна я замужем, и то всю жизнь в свадебном путешествии. Эх, была не была!..

Она пытается снять кольцо с безымянного пальца и жалуется:

— Мясом заросло. С самой свадьбы не сымывала…

Наконец-то кольцо снято, и под причитания «Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь…» продавщица подаёт его отцу, а потом и платок — «пуховку».

В тишине, держа обручальное кольцо большим и указательным пальцами левой руки, отец поднимает его, чтобы всем было видно. А правой рукой, как нитку в иголку, сверху вдевает в него уголок платка и не столько тянет, сколько подхватывает его снизу.

Платок пробегает сквозь кольцо, словно соскальзывает с него, как змеиная шкурка, и опускается было на землю, но до земли не долетает и белой смирной птицей садится на ладонь отца и вздрагивает.

— Чистый пух! — ахает толпа. А отец с раскрасневшимся лицом просит у продавщицы «паутинку» и говорит, что заплатит сразу за оба платка.

Продавщица подаёт ему ажурный, как кружево, платок и весело причитает:

— Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь!..

А бояться нечего: «паутинка» легче «пуховки», и она словно сама собой падает сквозь кольцо. Толпа опять ахает:

— Чистый пух!

Продавщица получает от отца деньги, подаёт ему покупки, по отдельности завёрнутые в лощёную бумагу, и хвалит его:

— Вот это покупатель! Вот это мужчина! Ой, боюсь: уведут его чужие женщины от жены. Ой, уведу-уут!..

— Всё может быть, — соглашается отец. — Только не это.

Тёмная жилка на виске отца, вспухая, бьётся чаще, и радость, объявшая было душу Нурлана при торговом зрелище, гаснет. Он старается не смотреть в пещеру, где, словно люди без голов, теснятся зимние пальто, и, не оглядываясь, бежит за отцом.

— Папа-аа!..

Отец подаёт приезжему пакет с «паутинкой».

— Примите от нашей семьи, — говорит он с некоторой торжественностью.

— Такой дорогой подарок, — отмахивается приезжий. — Не могу.

— Почему? — улыбается отец, сверкая белыми зубами из-под усов. — Вы нас обижаете. Мы ваш подарок приняли. С благодарностью. Жене отдадите.

— У меня её нет, — говорит приезжий.

— Будет! — улыбается отец.

Приезжий опускает голову, говорит в землю:

— Нет…

— Почему? — успокаивает мама. — Будет обязательно.

Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:

— Спасибо…

Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.

Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.

Дома мать выговаривает отцу:

— Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…

Отец перебивает чужим голосом:

— Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?

Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.

Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.

Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?

Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.

— Сынок, ты что? — шепчет она. — Зачем так, а?

Она берёт сына на руки, ходит с ним по комнате, и в глазах её, удивлённых и вспоминающих, — тихая боль и возвращение в этот мир, где она родилась и где родился её ребёнок и где когда-то, как заклинание, как оборону от бед, она шептала над его колыбелью:

«Зёрнышко ты наше!..

Зёрнышко-оо…»

Нурлан просыпается, оттого что в прихожей кто-то тяжко вздыхает и пыхтит:

— О-оох!.. Пых!.. Брр!..

Брр — не страшно: это холодильник, похожий на белого медведя. Он задумается, застынет, а потом его ознобом передёрнет. Холодильник затрясётся, скажет, да не по разуму, — брр и успокоится, чтобы через некоторое время опять озябнуть и тут же согреться.