Игорь Востряков - Братья

Владик увидел его случайно в самой дальней части детдомовского парка. Худенький мальчик лет десяти что-то рисовал в альбоме. Владик подошел ближе и взглянул на рисунок. На первом плане было изображен старый детдомовский забор, корявый стволы деревьев, разросшиеся кусты. Все говорило о заброшенности и запустении. А чуть выше, наискось, рисунок пересекала улица, не та, что виднелась за кустами — тихая и безлюдная, а другая, удивительная, фантастически уходящая ввысь. И по ней, на оглушительной скорости, закручивая ее в гигантскую спираль, проносились космические корабли. И невиданные небоскребы качались и клонились, как трава на ветру. А в центре этого рисунка металось напряженное человеческое лицо. Ясно было, что этот человек не может принять до конца сумасшедший ритм жизни, раскачивающего человеческую душу на своих безжалостных качелях.

Что-то наивно-детское, зрелое и завораживающее было в этом маленьком рисунке. Мальчик вдруг обернулся и протянул Владику ладошку.

— Здравствуй! Это тебя турецко-подданным зовут? А я — Павлик! Нравится тебе мой этюд? Хочешь, я тебе свои рисунки покажу?

Владик, оторопев от неожиданности, молча кивнул. На первой странице была изображена светлая девочка с кошкой на руках. На следующем рисунке тоже она, в костюме клоуна, на третьем — с гитарой наперевес и в шляпе, надвинутой на глаза.

— Это Динка Артистка, — сказал Павлик, — она ужасно талантливая, кого угодно изобразить может. Один раз изобразила, как трактор с гусем познакомились. Мы чуть не лопнули от смеха. Ты не видел? Попроси — она покажет.

— Значит артисткой будет, — сказал Владик.

— Не-е, ветврачем. Видел, сколько по нашему двору кошек-собак бегает? Это Динка приволакивает. Жалючая она очень. В Петрозаводске у меня тоже собака Рыжик водилась. Она дедушку Володю любила. А когда дедушка умер, Рыжик куда-то насовсем пропал.

Павлик помолчал и тихо, едва слышно, добавил:

— А зимой у меня воробей Серега жил, в тумбочке. У него лапка была сломана. А когда лапка срослась, он к другим воробьям улетел.

На одном из рисунков были изображены две девчонки, вцепившиеся друг дружке в волосы.

— Это Манька-Танька, — пояснил Павлик. — Манька еще ничего, она только царапается, когда дерется. А Танька чем попало может по башке звездануть, хоть камнем, хоть доской, хоть помойным ведром. Вовсе не соображает. Она, когда после драки извиняется, кричит, что у нее все нервы алкоголем насквозь промочены. «Еще неизвестно, — орет, — чем бы ты сам бросался, если бы твои предки алкашами были!» Долго так кричит. Пока не устанет. Потом сядет в уголок и молчит. У Маньки тоже родители алкаши были, только Манька веселая! Целые дни бегает, песни поет. Бегает-бегает да и скажет: «Ты, Танька, не хвались! У меня, может, нервы тоже алкоголем пришиблены, только с другой стороны, с веселой!» А Танька извернется да ей в волосы и вцепится. Обидно ей, что она не стой стороны пришиблена, с какой надо. Потузят друг дружку и успокоятся.

«Занятный пацан, — уже засыпая, думал Владик, — занятный… Только невеселый какой-то».

Владик сидел у детдомовскуого компьютера и играл в «стрелялки» Чьи-то руки мягко обняли его за голову. Руки были маленькие, шершавые, и пахло от них ирисками.

— Павлик! — догадался Владик. — Молодец, что пришел.

— А как ты меня узнал? — доверчиво спросил Павлик.

— Так и узнал, — сказал Владик, выключая компьютер и усаживая Павлика рядом. — Ты сегодня опять рисовал?

— Рисовал, — кивнул Павлик, — только мне Миша Акулов мешал.

— Как же он тебе мешал? Зачем?

— Плакал, вот как… «Домой, — кричит, — хочу! Домой! Домой!» В подушку лицом уткнулся. Я его успокаиваю, а он на меня с кулаками. «Не лезь!» — кричит. А плакал он, потому что родители его на лето домой не взяли. Обещали зимой еще, а лето пришло — и не взяли.

— А тебя твои взяли бы домой, если бы обещали?

— Еще как! У меня папка знаешь какой? Во какой! Самый лучший!

— Что же он бросил тебя, твой папка, если он самый лучший?

— Он не бросил. Его на улице убили, — просто сказал Павлик.

— Кто?

— Не знаю. Он маме в больницу передачу нес, за какого-то дяденьку заступился, его и убили.

— А с мамой что? — потрясенный услышанным, тихо спросил Владик.

— А маму из той больницы потом в психиатрическую перевели. Она там и умерла.

— Так, значит, ты один?

Павлик кивнул.

— У меня еще дедушка Володя был, так он умер давно.

Павлик немного помолчал и добавил:

— У него еще капитанские часы были, с корабликом. Когда дедушки не стало, папа стал их носить. Я, чтобы посмотреть, уж прошу его, прошу: «Ну, папулечка, ну, голубчик, покажи кораблик. Я любил на кораблик смотреть. Смотрю и смотрю. А когда папу убили, и часы дедушкины пропали.