Николай Асеев - Добровольцы

— Простите, барышня! Я не помял цветочки?

Я с любопытством взглянула на него: маленький, на вид не более десяти лет, худенький, с удивительно милым бледным личиком. Солдатская шинель, фуражка и сапоги казались кукольными на этом малыше.

— Нет, цветочки мои целы. А ты хорош, вояка, от пустячного толчка валишься, — засмеялась я.

В ответ мне из-под длинных золотистых ресниц засияли синими звездами радостные детские глаза.

— Со всяким это может случиться, — солидно ответил малыш, стараясь говорить басом. — Не ожидал, потому и свалился. Откуда вы взяли эти цветочки? Я никогда не видал таких красивых.

— С дачи. На, хочешь? — я выбрала красную хризантему и протянула ему.

Он искоса взглянул на генерала, у которого под седыми усами дрожала добрая улыбка, и оглушительно выпалил:

— Солдату не полагается иметь украшений!

Я думала, что этот малыш был сиротой, воспитанником какого-нибудь полка здесь, в Москве, и что в солдатскую форму одет для забавы.

— Какой же ты солдат? Уж не был ли ты на войне? Он уловил насмешливые нотки в моем голосе.

— А вы не смейтесь, барышня! Я и на войне был, и в лазарете лежал.

— Неужто был ранен, паренек? — ахнула старушка, сидевшая рядом.

— А то как же, без этого нельзя: редко кто убережется, — гордо ответил малыш. — Меня-то кольнуло только в плечо, а дяденьку Ивана так насквозь штыком и проткнули… После атаки нашли его мертвым уже.

После небольшой паузы мальчик оживился.

— Хороший он был, добрый. Барышня, как он на гармонии играл! — его вспыхнувшие было слезинки сразу сгорели в радостном блеске глаз. — Когда эшелон наш шел, как на станции остановимся, так он начнет «Барыню» или «Камаринского». Солдаты разыграются, пляшут, поют, унтер до хрипоты докричится: пора в вагоны садиться, а они точно не слышат.

Дяденька Игнат потом взял эту гармонию, только он все грустное играет.

— Так ты что, в атаку ходил? — не выдержал и генерал. Малыш козырнул.

— Так точно, ваше превосходительство! Три раза ходил со своей ротой, только я плохо как-то помню. Бегут, кричат «Ура!», я с ними, в голове точно туман — лица страшные, голоса хриплые. Отстал я от своей роты, сзади нагоняет другая. Прапорщик кричит: «Что ты под ногами вертишься, уходи!» Столкнулись с немцами, я тоже куда-то бросаюсь со всеми, кричу, вдруг чувствую, точно ожгло мне плечо. Потом навалился кто-то на меня… Должно быть, память потерял я. После наши меня отыскали, дяденька Игнат на руках снес на пункт. Перевязали меня и сюда отправили. Когда мы в окопах сидели, я воду дяденькам носил из речушки! Заберу чайник и ползком! Дяденьки ругаются: «Да тебя, постреленок, убьют!» А мне что? Маленький — ужом проползу. Дяденька Игнат иной раз и за уши потрепет, да только так, любя.

— Как зовут тебя?

— Василий, — свирепым басом ответил герой. «Василек, — мелькнуло у меня в голове. — Синие глаза в золоте ресниц, точно васильки во ржи». Так он и остался Васильком на все время нашего недолгого грустного знакомства.

— Слушай, Вася, а родные у тебя есть? — спросила я.

— Нет, сирота я, — печально прозвенел уже не деланный бас, а нежный детский голосок. — Отца поездом задавило лет пять назад, а мама с год как умерла. Мы раньше хорошо жили, папа буфет держал на станции; а как умер он, пошло все хуже и хуже, мебель продали, в лачужке с мамой жили. Она от тяжелой жизни и умерла.

Наступило молчание.

— До войны у кого же ты жил, паренек? — опять вмешалась старушка.

— У маминой сестры. Бедная она, пять ребятишек один другого меньше. Дяденька — хороший плотник, пьет только очень: что заработает, все прогуляет. А дома дети плачут с голоду, ему что! Началась война, я и убежал.

— Поди, убивалась тетка?

— Что ж, женщина, ей можно поплакать, любит она меня. Теперь-то ей легче, все же лишнего рта нет, — задумчиво прибавил Вася.

Все это время он стоял около меня.

Потом, чувствуя ласку в моем голосе, малыш доверчиво прижался к моим коленям да так и остался.

— Тетка в деревне жила, у самой станции. Слыхал я, что поезда воинские проходят у нас, и пробрался вечером на станцию. Ждал, ждал, смотрю — идет на мое счастье поезд такой. Остановился, высыпали солдаты на платформы, шумят, толкаются, сразу людно стало. Пробрался я между ними к вагону, заглянул — пусто, я — туда да за кучу вещей и спрятался. Не заметил меня никто. Слышу — голоса, громче, ближе, стали входить в вагоны, громыхнули цепи, застучали колеса, и поехали мы. Я все лежу, не дышу. Поговорили солдаты, а потом давай на ночь устраиваться, поздно уже было. Один как наступит мне сапогом на руку, я ахнул, а он наклонился, шарит: «Братцы, что это, щенок или мальчонка, не разберу», — и вытащил меня. Испугался я сначала, а потом смотрю — ласковые, смеются.