Иван Серков - Мы — хлопцы живучие

Плот у нас получился что надо, хоть на край света плыви. Подо мной он лишь самую малость осел, а ступила тетя — вода по бревнам пошла.

— Не развяжется? — недоверчиво спросила она.

Я немного обиделся и потому ничего не ответил. Сто лет ничего с ним не случится, раз я вязал. Только вот плывет почему-то, куда ему самому вздумается.

Перепуганная тетя сидит посередине плота кочкой, шевельнуться не смеет, только шепчет что-то про себя. Может, даже молитвы. Мое крепление сразу ослабло, и бревна ведут себя довольно норовисто: чуть наступишь, оно уходит в воду. Но плот плывет!

Я гребу длинной жердью, а нас подхватило течение, медленно покружило на одном месте, потом вынесло на середину реки и погнало вниз, совсем не туда, куда нам нужно. Тетя уже и не рада, что села. Она считает: если это и кончится добром, все равно ближе Киева к берегу мы не прибьемся. Вот уже и лодка, на которой мы переправлялись, осталась далеко позади, и старое русло миновали, и нашей каменной школы на горе не видно. Но не так страшен черт, как его малюют. Возле Плесов, где река делает поворот, наш плот все же как-то прибило к берегу. Я думаю, тут не обошлось без моего весла, помогла все-таки жердь. Правда, высадка прошла не совсем гладко. Бревна под тетей разошлись, она очутилась в воде чуть не по шею и даже пискнула с перепугу. Но под ногами была уже земля.

Плот мы затащили в глухой заливчик, в заросли куги и аира, привязали к старой вербе и, радостные, побежали домой. Тетя прямо сама не своя от счастья, как будто даже помолодела. Теперь будет у нее хата, пусть небольшенькая, зато своя. Остался сущий пустяк — перетаскать эти бревна в село. Была бы лошадь, тут и голову ломать нечего, а без лошади, на самодельной тележке да еще без дороги, по лугу, — придется попотеть.

Тут наши с тетей взгляды расходятся. Зачем нам та тележка? Пойдем водным путем: из заливчика по канаве, которую проложил еще до войны колхоз, чтобы осушить Бурое болото, из канавы — в Грицев ручей, вытекающий из озера, из ручья — в Ситняг, а уже после этого — по суше. Там совсем рукой подать.

На лугу нам повстречался Санька. Он рвал щавель и луговой чеснок. И Санька тоже сказал, что по-моему будет лучше, чем по-тетиному. Он даже взялся помочь, лишь бы за ним утром зашли. И тетя снова согласилась. Нам, хлопцам, виднее.

Назавтра утром мы пришли к Сожу еще по росе. Тетя прихватила и своих старших — Федоса и Маньку. Какая ни подмога, а все подмога. Муравьи вон какие малюсенькие, а когда сообща возьмутся, горы ворочают.

Сперва все у нас шло как по маслу. У реки канава была глубокая. Мы развязали с Санькой илот, зацепили бревно за бревно — получился длинный караван. К переднему бревну привязали два конца все того же немецкого кабеля и идем себе, посвистывая, вдоль канавы — мы с Санькой с одной стороны, тетя с малышами — с другой. Красота! Тетя опять радуется и диву дается: головы у нас с Санькой прямо министерские. Она полагает, что если так и дальше пойдет, к обеду мы и руки умоем.

Одна только помеха — кусты. Сначала лоза и ракита. Продираясь сквозь чащу, я оцарапал до крови лодыжку, а Санька проколол на остром пеньке пятку. А потом стало и того хуже. Пошли крапива и репей. Крапива высокая, густая и жгучая. Руки, ноги у нас в волдырях и горят огнем. Но тетя говорит, что это не страшно. От крапивы, мол, ничего не будет, кроме пользы: лучшее средство от ломоты в костях.

А тут еще и канава стала мелеть. Все меньше в ней воды, все больше водорослей, все гуще осока. Но осока еще ничего, она не больно мешает, а водяной мох, тот цепляется за головное бревно, наматывается на комель огромным, тяжелым тулупом. Пройдешь шагов сто — и тулуп. Хоть из кожи лезь, с места не стронешь, хоть жилы порви. Правда, жилы у нас пока в целости, а немецкий кабель с нашей с Санькой стороны не выдержал, и мы кубарем полетели в самую гущу репейника. Пришлось тете лезть в канаву, руками выдирать из-под бревна мох; выбрасывать на берег.

Она уже помалкивает. По всему видно, что к обеду мы рук не помоем.

Прошли немного — снова тулуп. Теперь полезли мы с Санькой. Воды в канаве на пядь, а торфяной каши — под мышки. Зашипела она, поднялась частыми пузырьками. И лягушки вокруг — огромные, зеленые, пучеглазые. Санька их не то, что боится, — просто не любит. Он выскакивает на берег, как заяц.

Сколько раз рвался немецкий кабель, сколько раз, повозившись с теми «кожухами», мы валились на траву от усталости! Вот и солнце уже садится за подлюбичские вербы, большое и красное.