На другой день, когда бабушка села «писать», мы с Глыжкой, хитро посмеивались, следили за нею из-за трубы. Вот она разгладила на столе бумагу, послюнила карандаш, склонила набок голову, даже высунула чуть-чуть фиолетовый от карандаша язык, вывела жирную палку и залюбовалась своей работой. Вдруг видим — бабушка нахмурила лоб, пересчитала что-то на бумажке пальцем и недоуменно пожала плечами. Слышим, разговаривает сама с собой:
— В понедельник грузила навоз… Та-ак. Во вторник копала под картошку — есть день с половиной. А что ж это я в среду делала? Ага, семена собирала по хатам. А где же мой день? Вот память — что решето…
И бабушка тут же нарисовала еще одну палку. Так мой довод в пользу грамоты повис в воздухе. Больше того, поглядев нам с Глыжкой в глаза, она смекнула, в чем тут дело, и покачала головой:
— Дурные и не лечитесь. Вам шуточки, а мне за эту палку нужно день-деньской спину гнуть.
Несколько раз я брался научить бабушку хотя бы расписываться, но все мои попытки ничего не дали.
— Куда мне учиться, мой внук? — вздыхала она. — Пока я эту грамоту одолею, уже и помирать пора. А на том свете и так ладно будет.
Как я её ни уговаривал, как ни просил, она свое:
— Отстань ты, смола! Мозги у меня уже старые. Хочешь, чтоб они вовсе высохли?
Мои рассуждения по поводу того, что невежество — это темный лес, прямо-таки выводили ее из себя.
— Отцепись, кому говорю! Мне с твоей науки хлеб не валится в руки. Стану я тут тебе писать, когда в хате нечего кусать. А коли ты такой светлый, шел бы лучше ведро воды принес.
На этом все и кончилось.
Странные у бабушки отношения с богом. Вообще, она считает, что бог где-то там есть, да, видно, он из ума выжил. Разумный бог никогда бы не допустил на земле такого. И говорит бабушка о нем, как о близком и добром знакомом, чуть ли не о соседе:
— То ли он там самогон пьет, то ли он там спит, лихо его ведает. Ну, взялся быть богом, так правь. А то как тот старый Агей: совсем в детство впал.
Я никогда не видел, чтобы бабушка крестилась или молилась. Поминать бога иной раз поминала, а молиться — нет, не водилось за нею такого. Женщины, что у нас зимовали, частенько отбивали перед нашей богородицей поклоны, старая Мирониха шептала по вечерам «Отче наш» и «Верую», а бабушка и молитвы-то ни одной не знала. В молодости еще кое-что с пятого на десятое помнила, а теперь — хоть бы словечко, все вышибла из памяти эта вечная работа, эти вечные заботы.
— Ну, помолилась бы хоть так, как умеешь, — уговаривали ее женщины.
А бабушка в свою очередь им вопрос:
— Что он мне за это — торфу мешок принесет? Если б принес — помолилась бы.
Когда мы жили одни, без чужих людей, никому не было дела до того, что у бабушки с богом свои счеты. Никто об этом не знал, никто об этом ничего и не говорил. А теперь пошла слава среди старух по всей улице:
— Слыхали? Тетя Мотя из-за стола вылезет и лба не перекрестит!
— Не может быть!
— Сама, милые, видела.
Потому, видно, и примчалась к нам однажды Чмычиха. Черный платок так повязан, что чуть глаза видать. А глаза такие ехидные и голосок масленый:
— Добрый денечек вам в хату. Хлеб да соль.
— Садись с нами обедать, — пригласила бабушка монашку. Пригласила, видно, скорее ради приличия, потому что у нас у самих миски были не полные.
— Спасибо, — отказалась Чмышиха. — Только что от трапезы. Решето я пришла попросить. Мучицы бог послал, нужно просеять.
— Добрый у тебя бог, — без зависти сказала бабушка, вылезая из-за стола.
Смотрит монашка — не перекрестила старая лба — и завела антимонию:
— Неужто и впрямь не веруешь?
— И ты туда же! Тебя только тут не хватало. Верую — не верую, не твоей голове болеть, — довольно резко ответила бабушка.
А Чмышиха талдонит свое:
— Ты же стара совсем, помрешь — на том свете бог спросит.
— На том свете всем одна чарка будет — и праведным, и грешным.
Монашка так и побелела вся:
— Ну, знаешь…
— Что я знаю? — с нарочитым вниманием переспросила бабушка.
— Не нужно мне ни решето твое, ни сито!
— Не хочешь — как хочешь, — не стала набиваться бабушка, и монашка, бормоча что-то о небесных карах, хлопнула дверью.
А бабушка долго не находила себе места. Знает она их, этих святош. Как колышки от помидор в колхозе красть, как за иконы у итальянцев лошадей покупать — это не грех. А тут, видите ли, душа у них болит. Она без них с богом разберется. Если он не слеп, так и без них увидит, где брито, а где стрижено.
Читать дальше