Галина Карпенко: Тимошкина марсельеза

Уже поздний час. Тяжёлые тучи спустились над городом. В окнах редко где светит огонёк.

Бывшие владельцы богатых квартир проводят тревожные вечера в комнатах, окна которых глядят во двор: так безопаснее. Парадные двери в таких квартирах заперты на все замки, жильцы ходят через чёрный ход.

Когда раздаётся звонок, идут открывать с опаской — вдруг опять с обыском?..

Левой! Левой! — шагает патруль по улице.

— Теперь, Репкин, куда?

— Теперь? — Матрос Репкин сдвигает бескозырку. — Теперь зайдём, ребята, ещё по одному адресу.

Преодолевая усталость, патрульные равняют шаг.

Чего только матрос Репкин на своём веку не видал, а не идёт у него из головы мальчишка-шарманщик! Будь она трижды проклята, жизнь с такой детской долей!..

— Ты чего? — спрашивает его товарищ, который шагает рядом.

— Да так, — отвечает Репкин. — Зябко…

Перёд Репкиным маячит жалкое Тимошкино лицо, а рядом, на полу трактира, — мешок с хлебом. Мягкий, душистый хлеб, испечённый в жаркой русской печи…

— Ну погоди! Ну погоди! — повторяет Репкин, шагая впереди своего отряда навстречу колючему ветру.

Уж если он задержит мешочника — пощады тому не будет!

В штабе, в Смольном, идёт заседание народных комиссаров. Заседание ведёт Ленин.

Положение чрезвычайно тяжёлое: хлеба в городе — на два дня, топлива — на один.

— Необходимо принять самые крайние революционные меры, — говорит Владимир Ильич.

К Смольному подходят всё новые и новые отряды. Они будут вести беспощадную борьбу с голодом.

У входа в Смольный стоит пулемёт. Часовые закоченели, притопывают.

— Вы к кому? Предъявите пропуск!

Кого только здесь не увидишь! И всё идут и идут — солдаты, рабочие, печатник из типографии… Вот в чёрной крылатке учёный из Пулкова, из обсерватории.

— Кому мы подчиняемся, в конце концов? — возмущается учёный. — Вы совершаете революцию, а в Галактике свои законы, свои катастрофы! Наука не имеет права терять нить наблюдений ни при каких обстоятельствах! Учёных надо кормить.

— Тогда идите к Луначарскому, — советует часовой учёному. — Он поможет…

В ограде перед Смольным горят костры. В отсвете пламени, поблёскивая штыками, греются бойцы чрезвычайных отрядов. «Становись! Становись!» — слышится команда. Одни уходят, другие только что вернулись с задания.

Протянув озябшие руки к огню, матрос Репкин ведёт разговор с раненым солдатом. Шинель на солдате от сырости покоробилась, лицо заросло щетинистой бородой, всё имущество — в котомке.

— Скажи ты мне, — говорит солдат, — кто же теперь дела решает?

— Народные комиссары, — отвечает Репкин.

— А Ленин?

— Ленин и есть народный! Не разбираешься?

Оглядывая своего собеседника, солдат говорит с обидой:

— Разбираюсь! Чего бы я здесь мотался? Я бы давно в своей губернии был, если бы не разбирался… Три года провоевал. Можно бы и отдохнуть. Да вот решил помочь революции…

Глядя на освещённые окна, солдат не унимается:

— А где же они заседают, народные?

Репкин показывает солдату, отсчитывая от угла дома шестое окно.

— Гляди, борода, там и заседают!

— Репкин! Репкин! — раздаётся громкий голос.

— Здесь! — отвечает Репкин, и, прервав беседу, матрос Репкин идёт получать боевое задание.

Теперь в отряде у Репкина пятеро, пятый — солдат с котомкой.

Левой! Левой! — шагает патруль по улицам.

В городе война!

Только к ночи добрались шарманщики до своего ночлега. Хозяева уже спали. В темноте дед нащупал щеколду и, стараясь не скрипеть, отворил двери сарая. Не раздеваясь, Тимошка забрался на жёсткую холодную постель, отполз к стене и, положив голову на подушку, будто провалился. Он не слыхал, как дед, ворча и кашляя, укрывал его потеплее. Как попугай Ахилл, усаживаясь на свой нашест, гортанно выговаривал: «Хорош, Шарлотта, виноград! Хорош, Шарлотта, виноград!»

Чиркая отсыревшими спичками, старый шарманщик зажёг свечу. При свете огарка он оглядел своё жилище.

— Ротшильд распорядился бы затопить камин, — сказал старик. — Но слава богу, что есть хотя бы такая крыша.

Трудно было найти в Питере охотников, кто бы в такое тревожное время пустил к себе квартирантов, да ещё с шарманкой.

— Всё-таки на свете есть бог, который видит всё, — сказал дед, когда в одном из домов на заводской окраине хозяева согласились на лето пустить их в сарай.