Альберт Лиханов - Те, кто до нас

В общем, мы пришли к доктору часов в шесть вечера, и я подумал, что он нас совершенно не ждал — хлопал глазами, рассматривал нас по очереди, будто первый раз видел. Потом уступил дорогу, прошел в зал, молча приглашая за собой.

На блестящей спине рояля я увидел две рамочки из очень толстого, слегка увеличивающего стекла. В одной рамке была порыжевшая фотография задумчивой девушки в закрытом платье, заколотом старинной брошью. В другой — стриженый военный с одним ромбиком в петлице.

— С Леной тогда только познакомились, — грустно сказал Николай Евлампиевич, показывая на рамки, — а Женя здесь перед отправкой на фронт.

— Но когда же, когда, — с придыханием спросила бабушка, — вы узнали про Женю?

— Извещение пришло в начале лета.

— И вы промолчали?

— А что тут скажешь? — твердо, словно отвечая кому-то совсем другому, ответил доктор. — Предатель! Изменник! Но я не верю!

Он подошел к роялю и сказал оттуда, понизив голос:

— Мария Васильевна, Лена все спрашивала, как вас отблагодарить. И вы сказали, чтобы сыграла ноктюрн Шопена. Когда поправится.

Бабушка молча замахала руками, но доктор не обратил на это внимания.

— В общем, умирая, она попросила сыграть меня. Но я не музыкант. Только любитель. И вот репетировал целую неделю. Сядьте.

Он принес из углов два стула, пристроился на круглую подставку возле рояля, пощупал ногами педали и извинился.

На ногах-то у него были совсем потускневшие калоши, и доктор, покряхтывая, принялся их стаскивать.

Все получалось как-то неловко. Мы с бабушкой и мамой сидим рядком, сложив руки на колени, будто прилежные ученики, а учитель кряхтит, прямиком перед нами снимая калоши, и не может с этим справиться, потому что то ли они слились с ботинками в единое целое от долгой носки, то ли прилипли там друг к другу.

Наконец, калоши содрались, и я понял, почему доктор не продал их на рынке тому нахальному мужику: ботинки были протерты до дыр, а может, подметка сделана из картона — ведь какого только непутевого товара не бродило по рынкам в военную пору! Во всяком случае, подметки докторских ботинок были дырявы, а в дырках этих шевелились пальцы в несвежих носках.

Но все это ерунда.

Доктор поставил ноги на педали, а руки бросил на клавиши.

И полилась музыка.

Ах, Шопен, глубокоуважаемый маэстро! И какой же это ангел поцеловал вас в темечко, как любила говаривать моя бабушка?

Музыку, которую я слышал, не пересказать словами. Мне было высоко, когда я ее слушал, вот что. Мне было грустно. Я куда-то взбирался, но добравшись до вершины, мое сердце обрывалось, падая. И еще мне было торжественно. Я не тут находился, не в комнате, где сидит, неловко устроившись, высокий старый человек в драных ботинках и мятых носках, а среди облаков.

Знаете, летом бывают такие многоэтажные белые облака? В них можно увидеть чей-то таинственный профиль, собачье туловище, голову гигантской белой птицы.

Облака озарены солнцем, и на закате они золотятся, но не все, не ровно — часть розовые, и от них простирается тень, и все медленно и торжественно движется или застыло в тишине и покое.

Так звучал для меня ноктюрн Шопена.

Рояль умолк. Доктор встал. И поклонился бабушке.

— Это вас Лена благодарит, — сказал он. — Моими неумелыми руками.

И поглядел на свои длинные, костлявые пальцы. Вылитый Кощей.

И здесь бы можно поставить точку.

Но судьба распоряжается по-своему.

И хотя всеми — от мала до велика — правит она, и ей не всегда удается сладить с людьми.

Даже если она, смутившись нагромождением бед, хочет, устыдясь своей жестокости, развеять их, не очень-то это у нее получается.

Известно: после дождя выглянет солнце, после беды придет радость, после боли — выздоровление. Да не всегда.

Для доктора Россихина перемена судьбы оказалась издевкой.

В войну, и особенно после нее, государственный банк выпускал займы — такие листки бумаги, чем-то похожие на деньги, и на них печаталась цена этого листка — двести рублей, сто, пятьдесят. Подписывались на заем все, кто работал, и считалось, что добровольно, но на самом деле в обязательном порядке. Иначе говоря, в зарплату денег тебе выдавали меньше — на сумму займа, но вместо денег взрослый получал облигации, которые государство обещало сначала разыгрывать — и можно было за 100 рублей, например, выиграть целых 25 тысяч, а остальные, когда-нибудь в будущем, «погасить», то есть просто получить деньгами обратно.

К займам взрослые относились добродушно. Ну ясно, что нужны деньги государству, особенно в войну. Пройдет беда, сочтемся. А то еще, глядишь, и выиграет кто, что же в этом плохого?