Альберт Лиханов - Те, кто до нас

— Не может быть! Не может! Это неправда! Женя честный мальчик.

И еще прибавлял:

— Вот беда! Беда так беда!

Он рассказал бабушке, что сын записался на войну добровольцем, у него была бронь, ведь после института он работал на заводе, где выпускали пушки, но Женя от всего отказался, и докторова жена Елена Павловна очень сокрушалась — ведь сын даже жениться не успел. Ничего не успел! Мальчик!

Конечно, доктор забыл и про дом, и про рояль, да тут еще эти беженки. Бабушка прибежала однажды от доктора с совершенно круглыми глазами и спросила меня, что такое «капо». Этот же вопрос задала маме, едва она появилась на пороге.

Оказывается, эвакуированные устроили доктору скандал. Откуда-то узнали о сыне и кричали ему:

— Ваш сын капо! А вы — недорезанный буржуй!

И требовали:

— Уберите ваш рояль! Куда? Да хоть в сугроб, а то мы и сами, понимаете?

— Что за люди? — возмущались наперебой мама и бабушка. — Ведь сами пережили неизвестно что, доктор потеснился, добровольно пустил их, и вот тебе — благодарность! Как можно!

Доктор едва не плакал от унижения.

— Капо, — спросил он бабушку. — Это что?

Но она не слыхивала и теперь обращалась к нам, но откуда же нам было это знать, например, мне.

— Война все, война! — кивала мама, но сама же себе противоречила. — Говорят, война все спишет, Но неужели и подлость спишет?

Через день она узнала, что капо — это надзиратель в немецком лагере. Им становится человек из своих пленных. Но этот, из пленных, должен отличаться жестокостью, должен служить лагерной охране.

Но бабушка не сдавалась.

— Откуда эти-то могут знать? — ворчала она, вдевая нитку в иголку. — Унизить стараются, все из зависти своей, — говорила сама себе, помешивая ложкой завариху. — А сами-то — кто? Грязнули, неумехи, приживалки! Чертежницы какие-то да машинистки!

Дошел смысл слова «капо», похоже, и до доктора. Бабушка говорила, что нарочно заходит к нему лишний раз, без всякого дела. Боится, как бы не наложил он на себя руки, хотя умом знает, что этого не произойдет.

— Во-первых, жена, — говорила, — во-вторых, сын. Или наоборот.

Доктор, говорила бабушка, исхудал и почернел. В чем душа только держится. С утра уходит в госпиталь, а потом в больницу к жене и возвращается поздно. Бабушка топила печь в полном одиночестве. Так и заслонку закрывала, не дождавшись хозяина.

Раз или два к ней приступали нижние жилицы, уже не признававшие в ней общественную представительницу, а оттого говорившие дерзко, с вызовом.

— Вот стоит нам написать на него, что он власть ругает, сразу весь дом освободится, — каркала одна, самая старая и растрепанная.

Бабушка от этих речей не терялась — была она у нас остра на язык, да и находчива. Стращала в ответ, по-своему:

— А не боишься? — отвечала.

— Чего-о? — топорщилась патлатая.

— Да хоть бы меня! А вдруг как я напишу про эти твои помыслы! Опережу тебя-то! А совести своей не боишься? Думаешь, она у тебя померла в эвакуации-то? Не померла! Заснула! А вдруг как проснется?

И двигалась, гордая, к своим верхним печкам. Вечером же, после пересказа событий дня, заключала:

— Эти не страшны. Ржавчина! Война пройдет, потеплеет, с песочком отдраим.

— А кто страшен? — спрашивал я.

Она умолкала. Однажды ответила:

— Нелюбовь. Ненависть — это другое. Ее можно вылечить. А нелюбовь — нет.

Из вечерних бабушкиных отчетов следовало, что Николай Евлампиевич опять пошел в НКВД, но часовой даже не пустил его на порог и велел обратиться в окошко, а там посоветовали принести бумагу, потому что слова они и есть слова.

Николай Евлампиевич достал тетрадку и несколько дней подряд составлял заявления, а потом их рвал.

Наконец, написал прошение о свидании с сыном. Для чего, это уже добавляла мама, обращался к госпитальному начмеду. Ему выдали хорошую характеристику. Заявление с госпитальной бумагой, не доверив почте, доктор отнес в окошечко НКВД.

Он даже маленько оживился, надеясь на встречу с сыном. Иногда, забывшись, что не один и на него смотрит моя бабушка, мурлыкал под нос. Потом тушевался, краснел. Рассказывал о своих планах лечения Елены Павловны. Ведь наступила весна. Все зеленое полезло наружу, и бабушка однажды принесла для больницы луговой лук. Тугие, перетянутые ниткой пучки этого первого витамина продавали на рынке девчонки и старухи, но бабушка сама насобирала и нам, и доктору, и в больницу.

Доктор передавал бабушке поклоны от Елены Павловны. Ей этот луговой лук, зеленая травка помогала чувствовать себя получше, и она не переставала спрашивать Николая Евлампиевича, за что же и почему Бог послал им такую заступницу и хлопотунью, как наша бабушка, и неужели же у нее нет своей семьи и своих забот.