Василий Голышкин - Лёшка

Мы вызвали их всех и велели напялить безрукавки.

— Надо, беда, — сказал я, и они, помня о вчерашнем, подчинились беспрекословно.

Мы бежали гуськом, и лужицы, подернутые ледком после утренней оттепели,, похрустывали у нас под башмаками, как ржаные хлебцы. Я бегу первым и знаю, о чем думает бегущий позади меня Груша. О том, с каким удовольствием вторично проучит Канурова, коль в первый раз наука не пошла ему впрок. Другие просто бегут и ни о чем не догадываются.

Скорей, скорей, скорей… Двадцать минут, в которые я обещал уложиться, на исходе. Мы, как ветер, влетаем в училище, на втором дыхании возносимся на верхний этаж и, дыша, как загнанные лошади, вваливаемся в комитет комсомола. Дядя Шура и секретарь Зина остолбенели. Груша, пошарив по комнате и не найдя ни Канурова, ни Мити, с презрением останавливает взор на мне: предатель! Мне не по себе, но я не сдаюсь, знаю, минута-другая, и взор у Груши потеплеет. Перевожу дыхание и представляю ввалившихся.

— Вот, — говорю, — данные!

— Вижу, — хмурится дядя Шура. — Вид — бэу, цвет — желтый…

Ах, вот он о чем, об уликах! Заблуждаетесь, товарищ командир народной дружины, перед вами не правонарушители, а совсем наоборот…

— Смирно! — ору я своим, беру под козырек и рапортую изумленному дяде Шуре:

— Докладывает старший патрульной группы Леонид Братишка. Сегодня вечером компания хулиганов пыталась избить воспитанника нашего училища Дмитрия Перышкина. О происшествии стало известно патрульным моей группы, которые… — я застенчиво потупился, — которые, применив допустимые меры воздействия, разогнали хулиганов и спасли учащегося Дмитрия Перышкина…

— Допустимые, говоришь? По-твоему, синяки и шишки — допустимые меры воздействия? И потом, почему разогнали, а не задержали? Это казаки в старину разгоняли…

— Знаю, — сказал я. — Не задержали по тактическим соображениям. Чтобы не знали, кто мы…

Секретарь Зина закраснелась, как светофор. И, вся красная, с возмущением напустилась на меня: по каким таким тактическим соображениям? Начитались Дюма, романтики-«монтекристы», спрятались под маски… А надо было по-комсомольски, в открытую, за ушко…

На «ушке» она задохнулась, а мне показалось, забыла продолжение.

— На солнышко! — подкинул я и тут же за подсказку был наказан сердитым взглядом.

— Не на солнышко, а на комсомольское собрание! — припечатала Зина.

Дядя Шура, слушая, ухмылялся, не одобряя вроде бы секретаря. Но так ли это? Оказалось, что так. Кинув нам «вольно», обратился к Зине:

— «Романтики», — говоришь, — «монтекристы»… Скажи просто: дети!

— Дети! — вскинулась секретарь Зина. — Гайдар в их годы…

— Полк водил? — подхватил дядя Шура. — Полк полку рознь. Я сам, рядовой, дивизией командовал, когда от той дивизии ни рожек, ни ножек не осталось — одно знамя. Но цело знамя — цела дивизия. Вынес я его из окружения, а мне говорят, знамя вынес — все равно что дивизию вывел… «Гайдар в их годы». Случись что, и эти смогут! А ты другого Гайдара вспомни, писателя. Вот кто обожал тайны. «Тимур и его команда», а? А ты — «монтекристы»!.. Тимуровцы они, а не «монтекристы». Совершили, как говорится, добрый поступок и удалились себе, никому не открывшись. Втайне совершили, поняла, не требуя наград.

— Наград? — вцепилась Зина. — За синяки и шишки? Будут и награды. Кому просто выговор, кому строгий, а кому, — взгляд в мою сторону, — еще и с предупреждением…

Сердце у меня екнуло. Это была не простая угроза. Кануровская шишка на весах взысканий могла потянуть не меньше чем на «строгача». И что с того, что меня не было на месте происшествия? Командир и не участвуя в операции отвечает за ее исход.

Но тут вдруг подал голос Груша.

— Какие шишки? Не было никаких шишек! — выпустил он, целясь в Зину.

Шишки видели все: я, дядя Шура, секретарь Зина. Зачем же Груше понадобилось наводить тень на плетень? Выручая меня и всех нас? Глупо. Трус у дяди Шуры еще мог рассчитывать на понимание, лжец — никогда!

— Не надо, Груша, — сказал я, — шишки видели все!

У Груши от гнева побелел нос.

— Не было шишек! — выстрелил он, метясь на этот раз в меня. — Мы их не били!

Ну и упрямый! Такой хоть кого выведет из терпения. Хоть кого, но не дядю Шуру. Вот он похмурился, похмурился и взялся за Грушу с другого бока:

— Пусть так. Пусть не было ни синяков, ни шишек. А может, и Перышко никто не собирался бить? Где свидетели, что его собирались бить? — спросил он и, решив, что одним вопросом скосил всех шестерых, закончил: — Нет свидетелей…