Василий Голышкин - Лёшка

Володя вспомнил: было! Прошлой осенью они всем звеном по вызову ходили к какой-то бабушке. И вызывала их…

Ну да — как он мог ее забыть? — вызывала их по просьбе бабушки эта вот девочка с круглым и скуластеньким, как антоновское яблочко, личиком. И вызывала зачем, вспомнил! Воду спустить. У ее бабушки, матери папы-красноармейца, огород водой залило. Они его тогда в два счета осушили. Ну а теперь он зачем понадобился?

— Бабушка больна, а лекарства нет, — захныкала девочка, — а доктор сказал, не будет лекарства, не будет ба… ба… бааа…

Володя погрустнел. Лекарства в подземной крепости были на вес золота. Дадут ли? Дадут, решил, не могут не дать. Такой случай.

— Я приду… Завтра, — сказал Володя, скользя взглядом вдоль улицы и стараясь вспомнить, в каком доме живет девочка. Кажется, вспомнил: под крышей, расписанной в два цвета, зеленый и оранжевый. Зеленый цвет — девочкин, оранжевый — какого-то другого хозяина. Крыша одна, а цвета на крыше разные, чудно! Девочка подтвердила догадку: ее дом!

Ну, кажется, все. Можно прощаться и… Нет, уходить рано. Он ведь не только Тимур, еще и разведчик. А это самое главное. Как же ему, разведчику, уйти и не узнать, куда это, натужно воя, прет вверх по улице немецкий грузовик. Откуда прет — ясно. Внизу порт. Со стороны порта прет. Но что и куда везет? Володя насторожился, как гончая, вглядываясь в грузовик. А тот вдруг взвыл, выплюнув струю сизого дыма, и остановился. Дым пошел вверх, и пустые кроны акаций из бледно-желтых в момент сделались седыми. Странно, остановился там, где когда-то был детский сад. Он и сейчас там — не сам сад, а дом от сада, просторный, стеклянный и звонкий, как гитара. Звонкий! Был звон, да где он? Как детей повыгоняли, так и дом оглох. Без детей кому в нем звенеть?

Распахнулись ворота, и грузовик задом въехал во двор. Из кузова, зеленые, как лягушки, вниз, на землю, попрыгали немецкие солдаты. Но не все, часть «лягушек» осталась наверху, в кузове. И верхние стали спускать нижним какие-то ящики. Володя напряг зрение и на одном из ящиков по-немецки прочитал: «Кофе». А прочитав, поскучнел, кофе не та добыча, которая может интересовать партизан подземной крепости. Кофе не стреляет. Боеприпасы — другое дело. Разведай он склад с боеприпасами…

— А-а-а! — Володя, услышав крик со двора, вздрогнул, а девочка-яблочко, испугавшись крика, бросилась под его защиту и, дрожа, прижалась к Володе.

Кричал увалень-солдат, смешно пританцовывая на одной ноге и поддерживая руками другую. Поодаль от «танцора» валялся ящик, который, видимо, и заставил солдата заголосить. Крик заглушил гогот. «Лягушки» смеялись над «лягушкой», попавшей в беду. Солдат, повыв, пнул ящик здоровой ногой и, прихрамывая, поволок его в глубь двора.

Володя задумался. Чтобы кофе мог так отдавить ногу? Не скрывается ли под кофе что-то другое? И что? Это ему еще предстояло выяснить. Не сегодня, нет, сегодня он здесь уже довольно помаячил. А разведчик не артист, чтобы всем в глаза бросаться. А если и артист, то особого, или, как говорят, оригинального, жанра: ловкость рук — и никакого мошенства. Ну, не рук, скорее, ума, но все равно ловкость. А к ловкости еще хитрость надо прибавить, наблюдательность, осторожность, ну, разумеется, и смелость. Вот тогда и выйдет разведчик. Эх, жаль, что перед войной они мало в разведчиков играли! Как бы сейчас все пригодилось…

Володя попрощался с девочкой и ушел, обещав быть завтра.

У Клауса Румера, адъютанта по особым поручениям при начальнике Керченского гарнизона, было три звания, явное и тайные. Явное он носил открыто — майор. О тайном даже не подозревал, хотя именно оно, это тайное звание, присвоенное ему коллегами по штабу, могло по точности поспорить со служебной характеристикой. За глаза Клауса Румера звали Опоссум. За его схожесть и образ жизни с этим представителем семейства сумчатых крыс. Пронырливый, как крыса, он и жил, как крыса, таясь от всех, но все видя и слыша. Он, как и опоссум, бодрствовал ночью, прихватывая, правда, часть дня. В одном, однако, они различались. У опоссума голым был хвост, а у Румера череп. Немецкая любовь к гигиене? Как бы не так! У Румера, в отличие от всех прочих «белокурых бестий», росла густая и черная, как вакса, шевелюра, выдававшая в нем скорее семита, чем арийца, и Румер, борясь с ней, начисто сводил с черепа волосяной покров. За это имел и третье звание, тоже тайное: Череп.

Бодрствовать ночью Опоссума заставляли дела. Он был гестаповец и по долгу службы допрашивал тех, кого доставлял к нему комендантский патруль. Но — и это не было ни для кого секретом — Опоссум, захватывая для бодрствования часть дня, тоже проводил ее не без пользы для дела. Шнырял по штабу, ко всему принюхиваясь. Стоило двоим уединиться, глядь, а он тут как тут! Стоит и прислушивается Череп. Спросят: чем обязаны? Тут же выкрутится, похлопав по карманам: спички, мол, вышли. Чего сразу не спросил? Разговору помешать постеснялся. Насторожатся собеседники, какому такому разговору? Никакого такого разговора не было. А я ничего и не слышал, скажет Опоссум, и нет его, унес ноги. Что унес — хорошо, да не унес ли с ногами чего из слышанного? Если унес — собеседникам капут. Разговор — тьфу, тьфу — о Гитлере шел. О том, как тот пленного красноармейца покупал. Чины и золото сулил, если красноармеец к нему перекинется. А красноармеец не перекидывается: «Дешево, — говорит, — ценишь». «Чего же тебе надо?» — спрашивает Гитлер. «Раков», — отвечает красноармеец. «Зачем они тебе?» — «Перед смертью посмотреть, как вы от нас пятиться будете».