Василий Голышкин - Лёшка

Читая, во всем себе ощущал жжение. Это меня изнутри жег стыд. «Выскочка, выскочка, так тебе и надо, выскочке», — казнил меня внутренний голос. Дальше опять шло про меня, и я, скрепя сердце, продолжал чтение:

«Он не всегда расчетлив. Может взяться за дело, ничего не понимая в этом деле. Даже может обидеть недоверием, отказавшись от помощи других. Зачем ему другие, если он сам на все руки мастер! Но даже эти его недостатки никакие не недостатки, а просто фальшивые ноты, взятые от поспешности, от стремления как можно скорей и лучше сделать доброе дело. Да и сам он весь состоит из слов, корень которых «добро»: добросовестный, доброжелательный, добропорядочный… А ты? Извини, но ты весь ушел в злобу, как в нору. Что твоя сила? Что твоя отчаянность? Они ведь не добру служат — злу. А мне еще бабушка говорила: зло человека в одиночество уводит. Оно и тебя туда увело. А ты и меня за собой хотел утянуть. В одиночество… Нет уж. Одиночество не по мне. Сам знаешь, слышал, в книгах встречал: «На миру и смерть красна». А жизнь еще красней. Пойми это и не требуй моего возврата. Я не ушла от тебя. Я просто к тебе не приходила. И знаешь, тебе есть, кого любить. Свою маму. Не удивляйся, мы с ней знакомы. И я от нее знаю все про тебя. И как ты один с мамой остался. По папе тосковал. А потом тайком к папе уехал. Но папа тебя не принял. А подговорил уличных мальчишек, и те тебя побили, чтобы ты больше к папе не приезжал. Вот он и посеял в тебе зло. А потом ты еще больше озлобился. Когда мама встретилась со старым другом. С тем, который любил ее раньше твоего папы. Ты обиделся на маму и уехал к бабушке в Москву.

Знал бы ты, как она тебя любит, твоя мама! Она плакала, когда рассказывала мне о своей любви к тебе. Я встретила ее случайно, возле проходной. «Вот его девушка!» — крикнула вахтерша и показала меня какой-то женщине с добрым и жалким лицом. Она уцепилась за меня, как утопающий за соломинку. «Я его мама», — сказала женщина и назвала твое имя. Потом засыпала вопросами, где ты, как поживаешь, что поделываешь… Рыбе на сковороде было, наверно, уютней, чем мне под градом этих вопросов. И я в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни соврала. Я сказала, что тебя нет в Ведовске. Что ты в длительной командировке. Видел бы ты, как просияла твоя мама. О, вот как он вырос! Его уже посылают в командировки… И спросила, надолго ли ты командирован. «На пятнадцать дней», — ответила я и отвела глаза. Мне было стыдно смотреть в лицо твоей любящей и верящей в тебя мамы. «Пятнадцать дней! — вздохнула она. — Нет, так долго я не могу ждать. Мой друг, — она так и сказала «мой друг», — тяжело болен, и я должна быть при нем. Пятнадцать дней! Нет, так долго я не могу ждать».

Она уехала, так и не узнав истины. Командировка! Хороша командировка по приговору народного суда.

Говорят, любовь — сила. Если ты любишь меня, как говорил, то найдешь силы победить в себе самого себя. Нет, значит, знай, не любовь у тебя была, а блажь и…»

Обрыв. Все. Теперь можно сгореть со стыда оттого, что влез в чужую тайну, прочитал чужое письмо. Но я не успеваю этого сделать. Дверь бесшумно распахивается, и в каптерку врывается Кануров. Не видя меня, шарит глазами по полу, не находит того, что ищет, и вдруг замечает меня. Письмо… Вот оно — у меня в руках. И Кануров, не помня себя, набрасывается на меня с кулаками.

Я не сопротивлялся. Я, как покорный ослик, терпеливо переносил удары. Удар, еще удар… Он бил, а я даже не отступал, приговаривая про себя: «Поделом… не суй нос в чужие секреты… Не суй…» Он занес кулак еще раз и… не ударил. Наверное, удивившись, что меня бьют, а я не даю сдачи. И как водой из ушата окатил меня презрительным взглядом и ушел. Я обождал и вышел следом. Шел, побитый, по ночному Ведовску и размышлял о Канурове: подействует или не подействует на него Катино письмо? Поживем, решил, — увидим.

У нас на заводе новость. И весь завод, вся смена, гудит, как потревоженный улей. Меня с утра не было, я отдыхал с ночи, и, когда в обед пришел, гудение достигло апогея, и я попал в самый водоворот слухов.

«Ты слышал?.. Ты слышал?.. Ты слышал?..» — накинулись на меня со всех сторон. «Не слышал?» «Смотрите на него и удивляйтесь, он ничего не слышал!..» И, обрадованные, что напали на свеженького, тут же выложили: «Ульяна-несмеяна увольняется с завода». Вот это новость так новость! Пережив не без ликования услышанное, пошел к директору. У меня к нему дело. «Музей Хлеба». Мы задумали это на комитете комсомола. Вот я и пришел сегодня до смены — смена у меня ночная, — чтобы посоветоваться с директором.