Василий Голышкин - Лёшка

Ждать не стала она. Ушла и только записку оставила: «Не ищи». Хомутов обрадовался, да ненадолго. Через час обнаружил, что двенадцатилетняя его дочка добралась до одного из его тайных сундучков. И в милицию не пойдешь. Разве скажешь там, что без малого тридцать тысяч унесла родная дочь? Только заикнись: откуда столько? как накопил? где взял? Нет, с милицией ему лучше дела не иметь, подальше от нее, поглубже…

Как ни скрывал Хомутов своего несчастья, а улица узнала, и кто смеялся над скупым мужиком, кто сочувствовал… С той поры прошло лет тридцать, и о судьбе девочки никто ничего не знал. Как и о ее учительнице Розе Земной, которая тоже вскоре покинула Ведовск. История эта со временем забылась, забылись даже слухи о богатстве Хомутова, и, когда Мирошкина рассказывала об этом, ей все меньше верили: «Откуда у Хомутова деньги? Одними бутылками подобранными и живет!»

…Где-то в начале улицы, заводясь, как мотор, заурчала собака. Завелась и истошно залаяла, приглашая в хор всех других собак нашей улицы. По улице кто-то шел, приближаясь ко мне, и собачий лай, как лава, катился по его следу.

Я глазам своим не поверил, узнав Ульяну-несмеяну. Сна, вся в светлом, не шла, а легкой тенью скользила по улице, скрываясь в тени домов и деревьев. На какое-то мгновение она остановилась возле зеленой двери в красной стене и… исчезла. Зеленая дверь, я знал это, была железной. Красная стена — кирпичной. Не могли же они, как по волшебству, расступиться перед Ульяной-несмеяной. Дверь была открыта? Не похоже. Все, кто навещал Хомутова, подолгу звонили, давя белую пуговку, и еще дольше ожидали, когда им откроют. Старик Хомутов, поджидая Ульяну-несмеяну, сам открыл дверь? Посмотрел в дверную лупу и открыл? Возможно, но не очень верится. В доме — ни огонька. И старик, наверное, досматривает седьмой сон. Остается одно: Ульяна-несмеяна сама, своим собственным ключиком открыла хитрый замок, на который запиралась дверь, и вошла…

Но по какому праву? В каких отношениях она была со стариком Хомутовым? Жадная… Бутылки по заводу собирает… «Спиртонос!» — догадался я. Меня, несмотря на ночную прохладу, бросило в жар. Неужели наконец удача? Лето за середину перевалило, а мы так и не узнали, торгует Хомутов самогонкой или нет.

Я набрался терпения и стал ждать выхода Ульяны-несмеяны. Но так и не дождался. Разбудил, запоздно уже, братца Иванушку, посадил в караульщики, а сам пошел вздремнуть.

Утром, когда я уходил на работу, он все еще сидел, борясь с дремотой. Ульяна-несмеяна? Не выходила. Он во всю ночь глаза не зажмурил, не то что двух: для бессонницы кота за пазухой держал. Начнет клевать носом, кот учует и давай высовываться. Но он начеку! Цап-царап за шиворот и назад, за пазуху…

Я посмеялся и ушел, надеясь опередить Ульяну-несмеяну. Дудки! Когда я пришел, она была уже на заводе и обходила дозором наши рабочие места с секундомером в руках. Часам, стоящим в проходной и печатающим время на наших табелях, она не доверяла. Кто же прокараулил, я или братец Иванушка? Или она, как ведьма, через трубу вылетела?

Труба!.. Она и навела меня на мысль. Только не печная, а бассейная. Из задачника. «В одну трубу вода вливается, а в другую выливается…» Я сам, своими глазами видел, как Ульяна-несмеяна вошла, отперев калитку, вошла во двор к старику Хомутову. Но ни я сам, ни мой сменщик Иванушка не видели, чтобы она из этого двора вышла. Значит, как в задаче с двумя трубами, она в одну «трубу влилась, а из другой вылилась». Из какой же другой?

Под вечер того же дня мы с братцем Иванушкой и сестрицей Аленушкой нашли искомую «трубу». Пошныряли позади дома старика Хомутова и нашли. «Трубой» оказалась едва заметная калиточка в заборе с таким же, как у дворовой двери, мудреным замком.

И вот снова ночь, снова лунность и я в тени козырька на крылечке. Собаки на страже, и лай, как гром, сопровождает пешехода. Я узнаю его издали. Этот пешеход — побирушка, пустоглазая и толстомордая «погорелица» Барбариха. Я даже не знаю, фамилия это или кличка. Знаю только, что у нас, в народной дружине, под другим именем она неизвестна. Ее сколько раз снимали с поезда, где она просила «на пожар», а напросив, шла и заливала пожар жидкостью, от которой тот еще больше разгорался. В общем, она была нашей уличной бедой и болью, пьянчужкой, которую лечили и — который год! — все не могли вылечить…

Я подумал, что она пройдет мимо и не задержится. Как бы не так! Она шла, шла, все замедляя шаг, и вдруг остановилась. Как раз напротив меня. Покрутила, как сова, головой в черном платочке, замерла, прислушиваясь, и боком, боком, не выпуская из вида улицу, приблизилась к хомутовскому дому. Трижды с интервалами надавила кнопку и как тень приклеилась к калитке, не подавая никаких признаков жизни. Наконец калитка бесшумно открылась и проглотила Барбариху.