Михаил Гринин - Пароход идёт в Ростов

— Вы, наверно, Степанида Поликарповна, хирург, да?

Она вдруг побледнела, вскинула голову и сказала совершенно другим тоном, как-то даже высокомерно:

— А какое это имеет значение?

И тут же стряхнула, потом сдула пылинки со своей постели, величественно легла, подложив руки под голову и устремив взгляд в потолок. Мама укоризненно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Иди знай, что с самым невинным вопросом попадёшь впросак. А Дарья Филипповна успокоительно сказала маме:

— Ну что вы на хлопца дывытесь? Це вже наша Степанида Поликарповна дуже обидчивая. Нянечкой в больнице работает, а як кто спытае, так серчае…

Степанида Поликарповна не удостоила ответом это замечание, и на некоторое время в каюте установилась тишина, прерываемая лишь сопением и вознёй Женьки и Саньки в углу. Но на братцев тишина действовала не успокаивающе, а наоборот. Санька вскоре поднял голову и оглядел всех.

— Ма-ам, поесть бы! — жалобно протянул он, подходя к столику.

— И мне! — как обычно, мгновенно повторил за ним Женька.

Мама вопросительно глянула на Натку, та кивнула головой, что не возражает. Я тоже сделал вид: как все, так и я. Мама вздохнула и потянулась за провизией. На столик опять постелили газету, на которой появились остатки жареных уток, яйца, помидоры и хлеб. Видя, как мы уминаем всю эту снедь, мама сказала:

— Кажется, я немного не рассчитала. Придётся завтра переходить на питание в ресторане… — Она помолчала, ещё раз обследовала сумку с продуктами и добавила: — Остались одни пряники…

— Давай, мама, их на завтра оставим, — пробормотал я, боясь, что кто-нибудь из братцев сейчас заноет: «Пряничка!»

— Я так и думаю, — ответила мама и, видя, что аппетит в основном удовлетворён, сказала: — Ну, а теперь я закушу…

Наша мама жить не может без острой пищи. Поэтому селёдка, лук, солёная капуста — словом, что-то острое обязательно присутствует в её обеде. Обычно мы довольно равнодушно на это смотрим, но на этот раз вынутая из пергаментной бумаги селёдка произвела неожиданное впечатление. Все взоры приковались к ней. А селёдка оказалась, как на грех, очень аппетитной… И не успела мама надкусить первый кусок, как Ленчик сказал:

— Я тоже хочу кусать селёдку…

Мама отрезала ему узенький кусочек я глянула на братцев. Они не запросили, но смотрели так умильно, что мама молча отрезала и им по кусочку, потом глянула на нас с Наткой и отрезала ещё два куска.

Селёдка была отменно вкусной: малосольной, нежной, жирной, прямо-таки тающей во рту. Все были довольны. Но мама ещё не успела доесть, как Санька потребовал пить. Мама велела Натке достать из рюкзака эмалированную кружку. Однако ни в этом, ни во втором рюкзаке кружки не оказалось.

И тут мама наконец рассердилась и долго выговаривала Натке, которой было поручено это дело. Натка понуро молчала. А братцы, почуяв неладное, сейчас же воспользовались случаем.

— Тут в коридоре бачок с водой и кружка, — сказал Санька, — я пойду напьюсь, мама?

— И я, — вторил ему тоненький голосок Женьки.

— Ну вас! — гневно воскликнула мама. — Никогда не дадут поесть спокойно! Идите куда хотите, оставьте меня в покое.

Санька с Женькой выскользнули, как угри, в коридор. Опять в каюте стало тихо. Мама ела, то и дело поглядывая на дверь. Но братцы не спешили. Мама собрала всё и поднялась за ними. Но в этот момент в коридоре раздался шум, крик, и не успели мы выскочить, как дверь каюты распахнулась, и давешний толстый пассажир из третьей каюты ввалился к нам, держа братцев за шиворот.

— Уймите своих сорванцов! — сердито забасил он. — Вздумали обливаться, целую лужу там нахлестали!

Он подпихнул мальчишек и вышел. Мама плотно сжала губы и поставила Саньку лицом к одной стенке, между полками, а Женьку — к другой стенке. Потом велела Натке пойти вытереть лужу. Натка хмуро вышла, а я сделал вид, что поглощён книжкой. С этими братцами действительно ни минуты покоя…

Не более пяти минут простоял Санька молча, потом повернул плутоватое лицо с чёрными большущими глазами и тихонько так сказал:

— Ма-ам, в туалет хочу!

— Стой без разговоров! — сказала мама, не отрываясь от газеты.

Санька сморщился, будто ему уже невмоготу. — В туалет хочу! Ой, в туалет хочу!