Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем

Глаза Аркадия улыбались хитро и обнадеживающе. У Юрки затрепетало сердце — он понял, что, кроме мысли, получит еще что-то.

— Знаешь, — пригнувшись к Юркиному уху, проговорил Аркадий, — я нарочно стипендию тройками попросил, чтобы матери больше казалось, чтобы замаскировать расходы.

— Она ведь сосчитает.

— Ну, пока она сосчитает… Как в школе?

— Хорошо. Катька сегодня у доски две задачи подряд сама решила, трудные. И даже никто не подсказывал. Только в одном месте сбилась. Галина Владимировна ей четверку поставила. Я говорил, что она меня в два счета догонит.

— Так убегать надо. Тебя догоняют, а ты хоть бы хны.

— Пусть сперва во всем догонит.

— Кого думаешь приглашать в гости-то?

— Валерку.

— И всё?

— Всё.

— Что же, друзей больше нет?

— Есть, но… никого больше не хочу. Вот… Галину Владимировну бы, но нельзя, по-моему, неудобно, да?

— Конечно, неприлично. А Катю не желаешь?

— Катю?.. Хм. Не знаю. А вдруг тоже неприлично?

— Нет, почему же? Вполне прилично. Валерка, ты, Катя, ну и мы все — будет очень толково.

— Я подумаю.

— Непременно… Как самочувствие Валерки?

— Сейчас к нему пойду.

Юрка оделся и вышел в сени. «Может быть, мамке вовсе и не показалась вторая стопа у Аркаши? — вдруг озарило Юрку. — И потом, чего это он долго ноги тут чистил? Не грязь ведь — снег. Стукнул раз о косяк — и всё…» Юрка хотел было обследовать сени, но раздумал, чтобы не разочаровываться, если ничего не найдет. А так, может, и в самом деле где-нибудь что-нибудь припрятано.

К Юркиному удивлению, Валерка был во дворе. Он стоял под навесом, в пимах, в отцовском полушубке, повязанный огромной шалью, так что голова его была шириной с плечи. В узкой щели сверкали только Валеркины глаза, да из складки против рта вырывался парок от дыхания. Вокруг него шумно сновали куры, за которыми с обычным восторгом следил Тузик, одетый в старую телогрейку с наполовину обрезанными рукавами и подпоясанный ремнем, — ну, прямо сбежал из какого-то бродячего цирка.

— Ну что, Тузенций, привык к наряду? Не брыкаешься больше? — спросил Юрка. — Тебе бы еще чулок на хвост и — хоть на полюс, в Антарктиду, пингвинов пугать… А ты чего, Валерк, выскочил? Мало простыл? (Валерка рукавом полушубка начал было раздвигать витки шали на лице.) Молчи. Тебе нельзя разговаривать на морозе. Вижу, что кур пичкал.

Да, мальчишка кормил птиц. Он любил их кормить, любил наблюдать за их бестолковой беготней, когда, мгновенно расхватав из тарелки все, что там есть, они еще минут десять носятся, подозрительно заглядывая друг другу в клювы — не осталось ли чего, чтобы выхватить. Мистер во время этих представлений стоял обычно посреди двора, как распорядитель, и только поворачивался то в одну, то в другую сторону. Сам он питался неизвестно когда и неизвестно чем — все отдавал подругам. Петух был предельно честен.

— Ну что, долго мы тут стоять будем? — спросил Юрка. (И Валерка опять начал было освобождать рот.) — Куда тянешься? Вот, елки, человечина! Ему говорят, надо молчать на морозе, а он тянется… Загонять, что ли, твоих голозадых? Тоже ведь не обрастают. Тоже штаны шить придется.

Валерка что-то промычал. Юрка зашел в курятник, заманил птиц, захлопнул двойные двери, и по молодому, чистому снегу, помеченному крестиками куриных лап, мальчишки направились к крыльцу.

Юрка помог Вере Сергеевне распутать Валерку. Валерка осунулся и побледнел.

— Идите в комнату, сядьте на кровать спинами к печке, — сказала Вера Сергеевна. Ребята так и сделали.

— Ну как?

— Ничего, — прохрипел Валерка, обматывая горло шерстяным шарфом.

— Легче?

— Легче. — Он, сморщившись и перекосив голову, глотнул слюну. — Противно.

— Какая дрянь.

— Шишки — во! — в горле. Карандаш между ними едва пройдет. В январе, когда мороз сильнее будет, пойдем делать операцию, а то задавит.

— Неужели задавливает?

— М-м…

— Вот елки. А почему в мороз?

— Врач говорит, что легче при морозе после операции. И еще сразу надо мороженое есть.

— Да-а… Ты давай скорее вылечивайся, а то нас вот-вот в пионеры будут принимать.

— Я и больной приду, когда принимать будут.

— Конечно, но здоровому лучше.

Вера Сергеевна принесла чаю со смородинным вареньем, два стакана. Валерка мучительно, но жадно начал пить.

— Смородина лучше всяких лекарств. Размягчает. Мама, еще стакан. — Голос его в самом деле стал четче. — Хорошо кипяченое молоко, но я его не могу пить — тошно… А два года назад какая-то тетка надоумила маму дать мне керосину. А я откуда знаю, что мне подносят, — хватил целую столовую ложку. И как начало меня мутить, как начало, думал умру.