Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем

— И сильно больна Катя?

— Вроде сильно. Вы так допрашиваете, что у меня горло пересохло.

— Ничего не поделаешь. Я учительница и должна знать, почему моя ученица не ходит в школу, нужна ли ей моя помощь, — проговорила Галина Владимировна.

— Я понимаю. Конечно, это ваше дело. А помощь, спасибочки, не нужна. Может, ее от книжек и разобрало. — И Поршенникова принялась пить чай, ложкой поддевая из банки варенье.

Ребята мало-помалу огляделись. Избенка была однокомнатная, с низким потолком, с неоштукатуренными и даже непобеленными стенами, доски которых рассохлись; образовавшиеся щели местами были забиты бумагой или тряпками, чтобы не высыпался шлак. Края досок у щелей по всем стенам были опалены, а кое-где просто обуглены — видимо, выводили тараканов паяльной лампой. Из обстановки выделялись огромный сундук, обитый железными полосами, и кровать с высокой периной, на которой покоились две серо-зеленые пятнистые подушки. Эти подушки походили на гигантских, зловеще сидящих друг на друге жаб, готовых по знаку прыгнуть на пол.

Поразмыслив некоторое время, Галина Владимировна сказала:

— На днях я зайду. Возьмите справку от врача.

— М-м, — оживилась вдруг женщина, торопливо шаря что-то в карманах бурого передника и одновременно справляясь с пирогом. — Справка-то есть. Я и забыла… Вот она. Помялась, ах ты…

Справка была порядочно замусолена и замызгана, точно ее корова пробовала на вкус и за неприемлемостью вытолкнула языком. Некоторые слова расплылись. Однако учительнице удалось прочитать стандартную фразу о том, что такая-то, а именно Поршенникова Катя, освобождается от занятий по 25 октября; диагноз — неразборчивая латынь, врач — два крючка, больничный штамп.

— Что же вы ее всю?.. — поворачивая бумажку так и этак, заметила Галина Владимировна. — Документ ведь.

Поршенникова глянула на свои руки, поворачивая их тоже так и этак, точно искала в них какое-то оправдание.

— Кто ее знает. Суешься везде, хватаешь все…

— Ну хорошо. Я или сама буду заходить, или ребят посылать к вам. Как только Кате станет лучше, вы, очевидно, возьмете ее к себе, и тогда мы сможем помочь ей заниматься. А вообще можно ездить и в город…

— Что вы, что вы! — вскинула руки Поршенникова. — Ее там то в жар, то в пот, а вы будете с книжками. Нет-нет-нет! Я мать, знаю, когда чего можно. Пусть поправляется. А вы и сами не беспокойтесь, и парнишек не гоняйте. Я дам знать, как полегчает.

— Ну ладно. Пойдемте, ребята… До свидания.

— До свиданьица. — Поршенникова проводила их до порога сеней, подождала, пока они пересекли двор, вышли на улицу, и вернулась в дом.

Все трое шагали молча.

«Значит, папка прав: Сектант, а может, в самом деле нищий, оставил петуха на лавке, а выходя, прихватил его», — рассудил Юрка и вздохнул — рухнула, порвалась построенная в воображении цепь загадочных, таинственных происшествий, связанных с кражей Мистера.

В понедельник Аркадий приехал из института в седьмом часу и беспокойно спросил Юрку, застанет ли он Галину Владимировну в школе. Юрка ответил, что, может быть, застанет, потому что Галина Владимировна проверяет тетради в учительской — домой носить далеко и тяжело. К тому же сегодня весь класс возился с саженцами, и она наверняка засидится до темноты.

Петра Ивановича еще не было дома — он иногда задерживался на срочных, аварийных работах.

Аркадий шепотом, чтобы не слышала Василиса Андреевна, спросил:

— А все же признайся, что натворил?

— Говорю: ничего. Просто у всех вызывают и у меня вызвали.

— А чего глаза прячешь?

— И нисколько… Я галошу бросил, но вызывают совсем не из-за этого.

— Куда бросил?

— Ну, куда — вверх. Но она попала в чернильницу и обрызгала Фомку Лукина.

— Ну, тогда, конечно, не из-за этого! — воскликнул Аркадий.

— Я и говорю.

Старший брат подмигнул младшему, сменил кепку на шляпу и вышел.

— Куда это он? — спросила Василиса Андреевна.