Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

Туся Мороз смотрела на меня и улыбалась. Глаза её горели сквозь очки. Она радовалась вместе со мной. И мне было очень приятно. И я еще раз подумал, что она похожа на Терезу.

Мне очень захотелось рассказать ей о Чаке и о наших с ним удивительных странствиях, её одной. Но я сдержался. Я не имел права. Это была не только моя тайна. Это была тайна старого Чака.

С Чаком мы договорились встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого, в том самом скверике у медного льва. Чак снова чем-то занимался в Литературном музее.

Я немного опоздал, минут на десять… «Засиделся на старте», — как говорят на спортсмены. Больше, чем ожидал, просидел над уроками. Не выходила у меня задачка. А я настойчивый, не люблю, когда у меня что-то не выходит. И пока эту проклятую задачку не додавил, из-за стола не встал.

Рядом с Чаком на лавке сидел Елисей Петрович, подмышкой у него была книжка, но уже другая — «Вечера на хуторе близ Диканьки» Николая Васильевича Гоголя.

— Извините, здравствуйте, я… — подбегая и едва переводя дух, начал я, но Елисей Петрович перебил меня:

— Знаю! Не выходила задачка, но ты её додавил. Молодец! Привет!

— А… откуда вы знаете? — растерянно спросил я.

— Ну-у, — обижено склонил голову набок Елисей Петрович и взглянул на Чака, словно приглашая его в свидетели.

И я почувствовал неловкость, вспомнив, с кем имею дело.

— Извините, я просто не подумал.

— То те же! — наставительно сказал леший. — Ну, идем быстрее. А то у меня не так уж и много времени.

Мы сели на восемнадцатый троллейбус и поехали на Куреневку.

Елисей Петрович снова примостился на поручнях и раскрыл Гоголя. Взглянув на меня, он погладил рукой страничку и сказал:

— Прекрасный писатель! Здорово он нашем брате пишет. Всегда с восхищением перечитываю…

Всю дорогу он хохотал, аж стонал от удовольствия. Мы сошли у парка имени Фрунзе.

— Ну, давайте точные данные, — сказал Елисей Петрович. — Я историю не очень хорошо знаю, могу напутать.

— Нам нужен предок Хихини, козак-запорожец Тимоха Смеян, который жил во времена Богдана Хмельницкого вот тут на Куреневке, — сказал Чак. — Раз он был запорожец, то жил он тут, уверен, лишь зимой. Принадлежал, наверно, к так называемым козакам-зимовщикам, которые летом жили в Запорожье, а осенью разъезжались по разным городам и селам. Были такие зимовки и в Киеве на Куреневке. А время, наверно, нужно выбрать — осень 1647 года, потому что весною следующего года началась освободительная война украинского народа 1648–1654 годов под руководством Богдана Хмельницкого, которая закончилась воссоединением Украины и России. Козаки были всё время в походах, и отыскать в том водовороте Тимоху Смеяна просто невозможно.

— Ясно! — сказал Елисей Петрович, приставил свой времявизор к глазам и забормотал: — Так… так… Смеян, говорите, Тимоха… Раз Смеян, то должен смеяться, я так понимаю. А раз предок Хихини, то должен быть на него похож. Такой же носатый и губастый. Так… так… О! Кажется, есть. Правильно! Тимохой называют. И губастый, и носатый. Он!

Елисей Петрович отнял времявизор от глаза.

— Приготовились…

И снова меня одурманило…

А когда я пришел в себя, то увидел, что мы стоим напротив какого-то подворья. На подворье у костра кружком сидели за ужином козаки. Снятый уже с огня, парил в большом казане кулеш. Козаки, держа в одной руке деревянную ложку, а в другой ломоть хлеба, загребали ложками кулеш и, подставляя хлеб, чтобы не капало, несли ко рту.

Они, наверно, только что приехали, потому что были утомленными, с обветренными запыленными лицами.

Были среди них, как пояснил мне Чак, и «знатные козаки» — «общество», в дорогих жупанах, в красных сапогах, с дорогим оружием, и «простые козачки» в простых шароварах, с обычным оружием, и голытьба, бедняки, «у которых ни самопала, ни муки и одежды не спрашивай».

Это был традиционный общий ужин после возвращения из Запорожья. А назавтра «высшее общество» разойдется по своим богатым хатам, что, как пасхальные яйца, красуются среди буйных садов и просторных огородов. «простые козачки» — по куреням. А голытьба — в батраки к «высшему обществу» за кусок хлеба.

Но это будет завтра.

А сегодня они еще сидят кружком все без разбора вокруг одного казана. И Иван Пушкаренко, красавец-великан чернобровый, и Лукьян Хурдига, со шрамом от турецкой сабли на лбу, и Павло Бородавченко, и Богдан Тетеря, пышноусый, белобровый, оба дочерна загорелые. Это голытьба, беднота, в латаных-перелатанных рубашках, в рванных шароварах.