Виктория Вартан - Арминэ

— Вы что, не рады гостю? — улыбаясь, спросил старшина.

— Рады, — ответили мы с братом.

— Геворг, — спросила по-армянски Мец-майрик, — это тот самый солдат, о котором вы с Грантиком рассказывали? Почему он стоит в дверях? Пусть войдет.

— Он спрашивает: может, мы не рады гостю?

— Вай, как это мы не рады гостю? — засуетилась Мец-майрик. — Садись, садись, вот сюда. Разве можно говорить такие слова? — продолжала она, обращаясь к старшине, будто тот понимал по-армянски. Смахнула передником на земляной пол крошки со стола и указала на табурет.

И старшина, хоть и не знал армянского, понял и сел на табурет, что стоял у окна. Затем он раскрыл сверток и, положив на стол пачку сахару и банку тушенки, сказал:

— А это, ребята, вам гостинец от меня.

— Вай, зачем это, — укоризненно качая головой и показывая на сахар и тушенку, сказала Мец-майрик, — небось от своего солдатского пайка оторвал?

— Ничего, бабуся, ничего, — сказал старшина, как бы успокаивая ее. И я подумал: «Может, все-таки он понимает по-армянски?»

— Господи, да что же это я стою! — вдруг всполошилась Мец-майрик. — Кто же это гостя потчует словами?

И спустя минуту она, орудуя огромным деревянным половником в казане, наложила полную миску каши и поставила перед старшиной.

— Отведай, сынок, моей стряпни, — сказала она по-армянски.

— Спасибо, мамаша, я не голоден, — сказал старшина, прижав обе руки к груди, — я зашел просто так…

Но бабушка насильно вложила ему в правую руку деревянную ложку. Старшина улыбнулся, придвинул к себе миску и стал есть. Мец-майрик села напротив, сложила руки на животе и как-то странно смотрела на него.

— Геворг, спроси: нравится ему каша? — спустя какое-то время сказала Мец-майрик.

— Бабушка спрашивает: нравится вам каша?

— Нравится, — ответил старшина с полным ртом. — Только перцу больно много. Но ничего, солдатский желудок луженый.

— Что он сказал, Геворг? — спросила Мец-майрик.

— Он сказал: нравится, только перцу много, — перевел я. — И еще — что у него желудок луженый.

— Скажи ему: когда перцу много, тогда незаметно, что всего остального мало, — смеясь, сказала Мец-майрик. — Война ведь теперь.

Несколько минут Мец-майрик, я и Грантик молча смотрели, как он ест.

— Геворг, спроси Ванеса — его ведь так зовут? — сколько времени он воевал на фронте?

— Бабушка спрашивает: вы давно воюете?

— Почти три года, с самого начала войны, — ответил старшина, отправляя в рот полную ложку каши.

— Геворг, спроси: и его ни разу не ранило?

— Бабушка спрашивает: неужели вас ни разу не ранило?

— Я же тебе рассказывал: у меня были тяжелые ранения, в ноги, разве не помнишь? — ответил старшина.

Я кивнул и перевел.

— Вай! — всплеснула руками Мец-майрик. — Теперь ноги не болят, спроси его, Геворг, спроси: а теперь ноги не побаливают?

Я спросил.

— В непогоду только малость побаливают, — сказал старшина и отодвинул пустую миску. — Спасибо, вкусная была каша.

— Он говорит, что только в плохую погоду болят, — сказал я, забыв перевести то, что наш гость сказал про кашу.

Но Мец-майрик, заметив опустевшую миску, схватила ее и кинулась к огромному медному казану, стоявшему на плите.

— Скажи бабушке, что я уже сыт! — крикнул старшина. — Больше не хочу, премного благодарен. — И он опять прижал обе ладони к груди.

— Мец-майрик, дядя Ванес говорит, что он уже наелся.

Мец-майрик с половником в одной руке и с миской в другой остановилась в нерешительности возле плиты, глядя на старшину.

Тогда дядя Ванес, улыбаясь, похлопал себя по животу и сказал:

— Я уже сыт, мамаша, больше не хочу.

Мец-майрик снова вернулась к столу, села на свое место.

— Геворг-джан! Спроси, сынок: он часом не встречал там на фронте твоего дядю? Он ведь тоже воюет с первого дня войны.

Я перевел.

— А что, от него нет писем? — спросил старшина, как-то внимательно посмотрев на бабушку.

— Мец-майрик, старшина спрашивает: от дяди нет писем?

— Геворг-джан, ты же знаешь, что от него уже полгода нет писем. Вай, ослепнуть бы мне, неужели моего мальчика ранили и он в госпитале?! — всплеснув руками, горестно воскликнула Мец-майрик.

— Бабушка говорит, что от дяди уже полгода нет писем и что пусть она ослепнет лучше, если его ранили и если он в госпитале, — добросовестно перевел я.

— А какой он из себя? — спросил старшина.

Я перевел.

— Весь такой черненький, высокий, — сказала Мец-майрик, не отрывая глаз от лица старшины.