Виктория Вартан - Арминэ

— Ну вот, кажись, наточил, — сказал старшина, легонько дотронувшись до лезвия большим пальцем. — Теперь будем бриться, а то видишь, как зарос… — И правой рукой он провел по заросшей щеке.

Потом вошел в палатку, вынес прямоугольное зеркальце и приладил его к ветке молоденькой акации. Он сел на стоявший тут же под деревцом ящик, мелкой стружкой накрошил в алюминиевую мисочку с водой коричневого мыла, затем стал самодельной кисточкой взбивать мыльную пену. Пена почему-то не взбивалась.

— Помазок-то совсем прохудился, все волосы из него повылезли, — сказал старшина.

Я посмотрел: ну и помазок! Жалкий пучок жесткой щетины, прикрепленной суровыми нитками к палочке.

— Сам сделал. Из конского волоса. Еще на фронте.

— Из конского волоса? — удивился я. — Откуда же взяли на фронте конский волос?

— А ты думаешь, на фронте не используют конскую тягу? Например, орудия нашей противотанковой батареи тащили лошади. Да и рацию и все остальное снаряжение… Так вот, бывало, нужны ребятам помазки, так и подрежу обозным лошадям хвосты да и понаделаю кисточек, чтобы они могли бриться, когда выпадал свободный час. А подрезал я хвосты лошадям ровненько-ровненько, только концы, чтобы животину-то не уродовать.

— Вы были командиром батареи? — спросил я.

— Командиром был молодой лейтенант. Между прочим, ваш земляк, Рубен Мовсесян. А я был старшиной батареи и, стало быть, заботился о нуждах солдат. А солдат, брат, ежели сыт и обут, то и воюет лучше. Так-то, ребята.

Старшина, задумавшись, замолк, стал быстрее крутить в мисочке помазком. Наконец появилась пена.

— Что он рассказывает? — шепотом спросил меня по-армянски Тутуш.

— Про войну? — спросил другой мальчишка так же тихо.

— Ага. Потом расскажу, — нетерпеливо отмахнулся я от них. Я надеялся, что старшина что-нибудь еще расскажет.

Но он встал с ящика, намылил лицо и, глядясь в зеркальце, начал бриться, попеременно надувая то одну щеку, то другую.

Мы молча следили за тем, как он бреется. Старшина молодел прямо-таки на наших глазах. Наконец он кончил бриться, почистил куском газетной бумаги бритву, сложил.

— У меня ведь тоже есть двое пацанов, — вдруг сказал он, — ваших лет… Три года как расстался с ними. — Он погрустнел и снова задумался, глядя поверх наших голов куда-то вдаль.

После короткого молчания старшина, точно вспомнив про нас, поглядел на меня и брата.

— А вы с братом чего из города сюда приехали? — снова заговорил он. — К кому?

— К бабушке. Она тут работает в поле колхозным поваром.

— Да ну? Хорошее дело — повар. Вкусно стряпает?

— Очень, — одновременно ответили я и Грантик.

— Приходите к нам, пожалуйста, — добавил я.

— Обязательно приду. Так и скажите своей бабушке: «Старшина Иван Парамонов скоро придет в гости». Скажете?

— Ага, скажем.

— Ну как, хорошо я побрился, а? — спросил он, поглаживая рукой бритые щеки.

— Хорошо, — ответили мы с братом. Остальные мальчишки молча заулыбались, по-прежнему во все глаза глядя на старшину.

— Я сейчас, — сказал вдруг старшина и скрылся за брезентовым пологом палатки.

— Как его зовут? — спросил Тутуш. — Он сказал, как его зовут?

— Иван Парамонов, — ответил Грантик.

— А если просто, то дядя Ваня, — сказал я.

— По-нашему это будет дядя Ванес, — важно сказал Ваган.

Тут старшина вышел из палатки.

— Ну, вот что, мальцы, получайте и — по домам. А мне сейчас нужно на строевую подготовку. — Он протянул каждому по кусочку сахару.

Мы взяли сахар и побежали прочь. В то военное время это было все равно что получить по плитке шоколаду, нет, пожалуй, больше, неизмеримо больше…

После этого мы еще несколько раз бегали в лагерь к старшине (теперь мы его называли дядя Ванес), и всякий раз нам что-нибудь да перепадало от него: то звездочка, то старая пилотка — словом, что-либо из старого солдатского снаряжения.

И вот как-то под вечер старшина пришел к бабушке на колхозную кухню. Мец-майрик, что означает по-русски «Старшая мать» (не помню, говорил ли я, что мы все так называем бабушку, потому что она старшая в роду), в это время подсчитывала талоны, по которым она только что кончила выдавать обед колхозникам, а мы с Грантиком сидели за большим грубо сколоченным столом и ели из глиняных мисок пшеничную кашу со свининой.

— Здравия желаю! — сказал старшина, неожиданно появившись в проеме распахнутых дверей. — Можно к вам на огонек?

Под мышкой у него был зажат какой-то сверток.

Мы как-то совсем упустили из виду, что Мец-майрик не говорит по-русски, и молча, выжидающе уставились на нее.