Вильям Козлов - На старой мельнице

Так и не пошёл в этот день Митька в школу. Дядя Егор звал рыбачить – тоже не пошёл. До самых сумерек, как прикованный, просидел у окна. Сосчитал, что за час со старой липы слетело сто одиннадцать листьев, а над Калинкой пролетело восемь уток и один чирок. Немного Митьку развеселили сороки. Они летели куда-то по своим делам, но, увидев в лопухах у дороги блестящую консервную банку, сразу приземлились. И тут начался сорочий базар! Долго ссорились они у этой банки, сварливо трещали, злобно долбили друг дружку чёрными клювами. Победительницей оказалась хромая сорока. Она разогнала всех, а банку поднять в воздух так и не смогла. Зря старалась.

Дядя Егор принёс на прутике штук пять плотвиц и три окуня. Мать изжарила рыбу, поставила самовар.

– Иди за стол, – позвала она.

Митька не пошёл.

В избе было тихо, как в погребе. Дядя Егор, тётка Лиза и мать сидели за столом и молча пили чай. Митька, грудью навалившись на подоконник, дочитывал «Судьбу барабанщика». Дядя Егор и тётка Лиза, прихлёбывая с блюдец, строго и выжидающе смотрели на мать. А она, низко склонив голову, дула на кипяток. Чёрные ресницы её были опущены.

– Завтра же сама сходи, сестрица, – сказал дядя Егор.

– Так-то лучше будет и для него, сестрица, – пропищала тётка Лиза. – И богу угодно.

Ресницы матери дрогнули и ещё ниже опустились. Блюдце закачалось в её руке.

– Схожу, – чуть слышно произнесла она. – А что он дома-то будет делать?

– Уж это не твоя забота, – сказал дядя Егор.

– Бог о нём позаботится, – пропищала Головастик. – И мы...

Митька понимал, что говорят о нём, но никак не мог от книги оторваться. А потом он и так догадывался, о чём речь. Всё о нём и о бесе, который в Митьке сидит...

В сенях затопали тяжёлые шаги, раздался громкий стук. Митька встрепенулся: это не богомол! Дядя Егор поспешно встал из-за стола и с блюдцем в руках ушёл в свою комнату. В дверях показалась огромная фигура председателя сельсовета. Мать поднялась навстречу.

– Здравствуй, Марфа, – сказал дядя Гриша и провёл рукой по усам. – Пускать не хочешь?

– Мне что – входите, – поджала губы мать, – изба большая.

Харитонов перешагнул через порог, и, хотя мать сказала, что изба большая, – сразу стало тесно. Потолок и тот вроде ниже стал. У стола, нахохлившись, будто чёрная курица, сидела тётка Лиза. На маленьком личике её сквозило беспокойство. Мышиные острые глазки то посмотрят на мать, то на председателя сельсовета. Она громко прихлёбывала чай и закусывала булкой.

– Хлеб-соль, – сказал дядя Гриша. – Как это говорится-то? Попы за книжки, а миряне за пышки.

– Не хлебом живы, молитвою, – заметила тётка Лиза.

– Слышал я тоже одну молитву, – усмехнулся Харитонов. – Господи, прости, в чужую избу пусти, помоги нагрести и вынести. Не твоя ли это молитва?

– Тьфу-тьфу! – яростно заплевалась тётка Лиза. – Как язык-то у тебя повернулся?

– Всё гадаешь-предсказываешь? – насмешливо спросил её Харитонов. – Поколдуй мне!

– Какая же я колдунья, прости тя господь, Григорий Ляксандрыч, – сказала тётка Лиза. – Уж когда карты в печи спалила. И вспоминать-то об этом грешно... Заглянула на часок к сестрице Марфуше – чайком побаловаться.

– Чаёк – дело хорошее. – Дядя Гриша придвинул табуретку к столу и сел. – Если хозяйка угостит, – и я не откажусь. Попьём чайку, потолкуем о жизни... Ходят слухи, что ты не только чайком балуешься... Самогон гонишь?

– Самовар остыл, – сказала мать. –Не ждали в гости-то,

– Я в момент разогрею! – сорвался с места Митька. – Мам, спички где?

– Где им быть? На шестке.

Митька с грохотом сбросил крышку с жаровни и стал заталкивать в горячую самоварную трубу угли.

Тётка Лиза поднялась из-за стола, потуже завязала на круглой голове чёрный платок.

– Времечко-то так и летит! – сказала она. – Дай бог тебе здоровья, сестрица... Побреду потихоньку.

– Посиди, сестрица, – стала уговаривать мать, – может, ещё чашечку выпьешь, с медком?

– Мам, налей дяде Грише с медком, – ввернул Митька.

– Куда спешить? Посидим, поговорим о боге... – сказал дядя Гриша и подмигнул Митьке. – Какому богу сейчас молитесь? Христу или Иегове?

– Покудова, сестрица, – заторопилась к порогу тётка Лиза. Она неслышно притворила за собой дверь, но через секунду снова просунула в щель своё остренькое личико. – Напрасно меня обижаешь, Григорий Ляксандрыч, – сказала она. – Давно картишки-то изничтожила... И самогон не варю. Не омманываю. Убей бог – не омманываю.