Михаил Коршунов - Воскресный день

— Помнишь, когда ходили в музей биологии…

— Уже.

— Что?

— Забыла, когда ходили.

Люся отложила вязанье. Похоже, оно ей надоело, и Люся решила поскорее вернуться к своему естественному состоянию.

— В музее биологии… — опять начал Кирюша. — У человека двигательный центр… если его затормозить…

— Ты умный, я глупенькая, — перебила Кирюшу Люська. — Ты меня затормозил.

— Я? Когда?

— Сейчас. Не могу вязать.

Кирюша молчал. Люська умеет создавать неожиданную сложную обстановку, делает это естественно в силу своего характера, а может, ей просто нравится дразнить, выводить из равновесия кого-нибудь. Обычной жертвой, насколько успел заметить Николай Иванович, бывает Кирюша.

— Практикантка говорила, что женщины всегда глупые.

— Практикантка не говорила, — возразил Кирюша, забыв об осторожности, что дело имеет с Люськой. — Не придумывай.

— Ты!.. — вдруг зажглась Люська, как это она умеет.

— Я только сказал правду, — испугался Кирюша.

— Я вру, по-твоему?

— Не знаю, то есть нет, не врешь, — заметался бедный Кирюша.

— Может немножечко и соврать, — спокойно сказал Трой, зажав правой рукой подбородок. Он думал над позицией, которую оставил Николай Иванович на шашечной доске.

— Значит, я еще и врунья?

— Перестань, — сказал Трой уже вполне серьезно.

— Зачем ты все придумываешь, Люсьена, — попытался прийти ей на помощь Кирюша. — Ну, успокойся. А то получается, как с царевичем — придумали дьяки, что его зарезали.

— Его и зарезали! — упрямо заявила Люська.

— Если ты на самом деле глупенькая, то молчи, — опять вмешался Трой.

— Кирюша умный. Я глупенькая! Уже говорила. Мало вам этого?

У Кирюши вытянулось, задергалось лицо.

— Люсьена…

Николай Иванович заволновался: он не любил, когда ссорятся.

— Тебе, Люся, надо немного успокоиться, — осторожно сказал Николай Иванович. — Займись вязанием, а мы…

— Я не сяду, я уйду! — и Люська смахнула с доски шашки, и они, как большие градины, поскакали по полу. — Я бессовестная. И я тебя замучила! — это Люська сказала Николаю Ивановичу. — Вот чего они добиваются.

Люська ушла. Бросила даже Пеле.

— Никого не желаю видеть! — крикнула из коридора. — Дьяки!

Николай Иванович любил Люську, уже свыкнувшись с ней и с тем, что она постоянно присутствует или должна присутствовать в квартире. Не мог обходиться без ее постоянных рассказов, что случилось в школе, участницей каких событий она была. На уроке музыкальной грамоты Куковякин опять читал «Анжелику», а не ноты, а обвинили Люську, а она на этот раз, как назло, читала ноты. Редкое исключение, но бывает даже с ней такое. Когда доказала, что читает ноты, обвинили, что не доносит тему произведения, а тему не доносил Спичкин, он всегда читает ноты равнодушно. И опять ее воспитывали, только что к Валентину Сергеевичу не отправили. На другом уроке не могла вспомнить, когда у головастиков рассасываются хвосты. Шибкое несчастье, перезимуем. Николай Иванович не знал, шибкое несчастье или не шибкое, перезимовать можно или нельзя.

А еще — взъелась практикантка, не хнычет, осмелела. Запрещает на уроке переговариваться на секретном языке. Что за секретный язык? Люписяпи. Не понял? Так и должно быть: язык секретный. Слушай внимательно: ЛЮпиСЯпи, КОпиЛЯпи. «Ты что-то прибавляешь», — догадался Николай Иванович и вспомнил, когда Люся впервые привела Троя и Кирюшу, Трой сказал Люсе на секретном языке: чупидеспи. Точно. Он все теперь понял — чтобы она не устраивала чудес. На уроке черчения Люська подложила Мошиной льдышку, а Мошина давай голосить. Вот ископаемое! А лук ты под микроскопом видел? Не видел? И не надо. Тоже мне шедевр. Люська сказала об этом во всеуслышание, и опять все против нее. Даже Кирюша, представляешь себе. «И вообще, — заявила Люська, — мне все, все, все, все надоели».

Николай Иванович почувствовал другую Люську, что-то в Люське приоткрылось новое, неожиданное для него. Почему-то подумал, что могла кольнуть иголкой Мошину, что это могло быть правдой. Постепенно в некоторых Люськиных поступках, свидетелем которых был и которых прежде внутренне стеснялся, но прощал Люське, считал их оригинальными, что ли, непосредственными, угадывалась грубость, недобрая насмешливость. И теперь ему было стыдно за Люсю. Но тут он вспомнил, как у Люськи недавно появились смешные цветы, сплетенные из разноцветных ниток. Спросил: откуда? Сама сделала. И ожерелье появилось из яблочных косточек, наколотых иголкой на простую нитку. И столько в этих самодельных Люськиных украшениях было открытости, простоты, молчаливой покорности обстоятельствам, что Николай Иванович опять все, все, все, все простил. Люська это Люська, или вот еще — Люсьена — незавершенная, неопознанная, часто несогласованная ни с кем и ни с чем.