Ури Орлев - Остров на птичьей улице

Вдруг он наклонился и поцеловал меня. Потом встал, и мы продолжили наш путь.

— Через два дня я приду осмотреть больного, — сказал он. — Подойди к проходу в тот же час, что и сегодня. Жди меня и не выходи.

— Ладно, — сказал я. — Я увижу, когда вы выйдете из дома, и подойду.

— Если операция прошла благополучно, хорошо. Но если, не дай Бог, есть заражение, придется медсестре ухаживать за ним. Но я надеюсь, что все будет в порядке.

На этом мы расстались.

В ту ночь раздавались единичные выстрелы в гетто «А». Назавтра все было тихо. Правда, оттуда поднимались тяжелые клубы дыма, которые расползались над городом. Ночью мы видели зарево пожара. Гетто пылало. Может, его подожгли нарочно, чтобы выкурить восставших бойцов.

Наутро Хенрик почувствовал себя лучше. Съел немного картошки и одно яблоко из тех, которые я принес. Я их берег для него. Я продемонстрировал ему Снежка со всеми его номерами. Снежок меня не подвел. Быстро явился на свист и побежал искать свой завтрак, когда я ему подал сигнал «ищи». Хенрик был поражен. Когда он был маленьким, он никогда не играл с мышами. У него был большой сиамский кот.

Я снова рассказал ему всю свою историю — о моих родителях и о том, как я оказался в этом доме. Он тоже рассказал о себе. Он думал, что вся его семья погибла. У него не было никакой надежды встретить кого-нибудь из них после войны. Я думал иначе. И мы с ним долго говорили о том, что будет после войны. Не только о том, как мы выйдем на свободу и будем расхаживать по улицам. Не только о том, как поедем куда-то далеко в деревню и будем там гулять или, может, уплывем на лодке. Или будем кататься на лыжах или на коньках. Нет, мы говорили и о том, о чем постоянно говорила мама. О Палестине.

Он сказал:

— Эрец-Исраэль.

Он говорил о том, что у евреев нет своей страны, и отсюда все их несчастья. И рассказал об Эрец-Исраэль. Лежал с закрытыми глазами, как будто грезил и видел сон наяву. Он говорил о стране, которая у нас будет, настоящей стране со своим флагом и президентом. Я, правда, предпочел бы короля. Я сидел тихо и слушал. Странно было думать о городе, все жители которого евреи. Идешь себе по улице, а вокруг одни евреи — шоферы такси и возчики. Грузчики и почтальоны. Полицейские и трубочисты. Дворники и дети — все до одного евреи. И тогда те, у кого еврейские лица и большие печальные еврейские глаза, не побоятся выйти на улицу. Никто не будет высмеивать их. Никто не будет их дразнить и никому больше не скажут, что у него еврейский нос.

— А какой у нас будет гимн? — спросил я его.

— Ты что, не знаешь? — удивился он.

— Нет, — ответил я. — Мама не говорила.

Он начал вполголоса напевать. Я узнал эту мелодию. Иногда мама пела ее, когда укладывала меня в постель.

На рассвете я проснулся от страха. Откуда-то подъехала машина и с грохотом остановилась. Как гестапо. Нет, это было не со стороны гетто. Это было на польской улице.

Я осторожно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал. Я открыл вентиляционное окно и все увидел. Они остановились у дома напротив. О девочке я не должен был беспокоиться. Но доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался сидеть за рулем. Были в форме гестапо. Кто-то донес? Всегда одно и то же. Нужно убивать всех предателей еще до того, как начнется война. Только как их узнать?

Они спустились с доктором вниз и посадили его в машину. Сверху на нем было пальто, но на ногах пижамные брюки. Было странно видеть его выходящим из дома без портфеля. Я впервые видел его без портфеля, будто это был другой человек.

С этого дня занавески на окнах дома напротив были постоянно задернуты. Его жена тоже куда-то исчезла, больше я ее не видел. Я только мучительно надеялся, что если это и случилось, то не из-за меня. И не из-за Хенрика. Я верю, что это так. Ведь время от времени их хватали, подпольщиков. Как и евреев.

Хенрик был болен. Здоровье его ухудшилось. Я не думаю, что из-за раны. На мой взгляд, рана была в порядке. Начала затягиваться, и рука почти совсем не болела. Он был просто болен. Может, тифом или чем-то в этом роде. Постоянно терял сознание. Иногда приходил в себя, и я двоился у него в глазах, иногда он не узнавал меня. И начал говорить во сне во весь голос. Это меня очень пугало. Я пытался закрывать ему рот рукой или будил его. Он не просыпался, но замолкал на некоторое время. Я боялся спать. Готовил ему чай и менял холодные компрессы на лбу. И еще одно. Я собрал в соседнем доме тряпки, потому что он начал ходить под себя. Это продолжалось три недели. Потом он начал поправляться, медленно-медленно. Но был слаб, как муха. Теперь я уже не должен был менять тряпки. Было достаточно горшка. Время от времени он обнимал и благодарил меня. Говорил, что я его спас. Это так, но зачем все время благодарить?