Ульф Старк: Петтер и красная птица

Фотографии она наклеила на листы бумаги и сшила их, как сшивают тетрадь. И под каждой сделала подпись, например: «адская рожа», «дурацкая рожа», «лимонадная рожа», «дедушкина рожа», «несчастная-разнесчастная рожа» «очень гордая рожа» и так далее. Целый фотоальбом рож, одна удивительнее другой. Лотта наклонилась надо мной, тыкала пальчиком и щебетала.

— Видишь, сколько я тренировалась? — сказала она. — Погляди вот на эту. «Невозможно кислая рожа». Здорово, да?

Как она это делала? Просто непонятно, как ей удавалось вытворять такое со своим хорошеньким личиком. Представить невозможно. Ну, просто обхохочешься. На этой фотографии лицо было такое всё сморщенное и перекошенное, будто она проглотила сразу десяток лимонов с уксусом, будто у неё изжога и будто она целую неделю подряд вставала с левой ноги. Я почувствовал, как смех забурлил у меня в животе, поднялся к горлу, проскочил и вырвался наружу каким-то вороньим карканьем. Я смеялся. Я сам слышал, как я смеялся.

— Ты слышишь? — крикнул я, продолжая хохотать. — Слышишь, что я смеюсь? Слышишь, что я снова могу говорить?

Я слез с кровати, схватил Лотту в охапку и закружил ее в танце, хотя ноги у меня дрожали и подгибались. Мы с ней крутились по комнате, как пьяные, пока у меня не закружилась голова. Мне пришлось сесть.

Лотта бросилась на кухню, где сидели Оскар с Евой.

— Петтер говорит! — услышал я её крик. — Петтер может говорить, и он совсем одурел!

Оскар с Евой вбежали в комнату. У Оскара в руке был бутерброд с ветчиной.

— Это правда? — спросил он странным, сдавленным голосом. — Правда, что ты можешь говорить?

Я молчал, я плотно сжал рот, я чувствовал, что сейчас лопну от радости. Но мне хотелось их немножко помучить. Я наслаждался их нетерпением.

— Петтер! — жалобно попросила Ева. — Бога ради, скажи что-нибудь! Петтер, миленький, ну не мучай нас. Ты действительно снова можешь говорить?

— Он просто дурака валяет, — сказала Лотта. — Я ж говорила, что он совсем одурел. Это он из вредности молчит. А ну, говори, баран упрямый!

— Бе-е-е! — проблеял я. — Ага, испугались?

Они вздрогнули. Но не похоже, чтоб особенно испугались.

Ева бросилась меня обнимать. Оскар сгрёб меня в охапку и подбросил в воздух. Про бутерброд он совсем забыл. И раздавил его об мою спину.

— А это что такое? — сказал он, поглядев на расплющенный бутерброд у себя в руке.

Он рассмеялся и зашвырнул его прямо в потолок.

Вечером, перед сном, Оскар пришёл и сел ко мне на кровать.

Сначала он молчал. Я тоже молчал. Теперь, когда голос ко мне вернулся, слова были вроде и ни к чему. Рядом у меня был аквариум с немыми рыбами и мой деревянный поросёнок, тоже неговорящий. Лотта сидела перед зеркалом и усердно разучивала новую рожу под названием «очень-преочень радостная рожа».

В ногах кровати стоял подводный бинокль, который мы со Стаффаном когда-то смастерили. Оскар поглядел на него и задумался.

— Петтер, — сказал он.

— Ну? — сказал я.

— Помнишь, я как-то говорил, что надо бы нам съездить на рыбалку? Ты помнишь?

— Ага, — сказал я.

— Так и не получилось, — сказал он.

— Ага, — сказал я.

— А вы со Стаффаном ещё подводный бинокль тогда смастерили. И напустили целую ванну головастиков. Помнишь?

— Ага, — сказал я.

— Я вот подумал, а почему бы нам теперь не съездить? На рыбалку-то.

— Ага, — сказал я.

— Вот только поправишься, — сказал он. — Можно будет всех прихватить, и Еву, и Лотту, и Стаффана, и Бродягу.

— Ага, — сказал я.

— И вашего Могиканина тоже, — добавил он, подумав. — Не стоит, пожалуй, бросать его одного. Может, он боится темноты.

— Ага, — сказал я.