Василий Алферов - Утро года

— Ва-ась, один русачок попался!.. Эх и здоровый!

Я стоял на опушке возле старого вяза, до боли кусал нижнюю губу, проглатывал горьковато-соленые комочки и как-то нехотя, безразлично отозвался:

— Ладно, иди скорее!

Яшка приволок замерзшего, скрюченного русака и положил на снег. Меня ничто не радовало. Немного отдохнув, мы заторопились к дому.

Яшка не меньше моего переживал, но горе его скрашивалось русаком, которого он сейчас нес за плечами. Ахмет заплатит за него двадцать копеек. На гривенник Яшка купит проволоки, наделает новых петель — и все в порядке. А каково мне? Яшка это понимал и все это время порывался чем-то утешить меня, но я и слушать не хотел, обрывал его:

— Перестань, ничего я не хочу слушать!..

Молча разошлись по домам. У нас в избе сидел за столом Ахмет и пил крепкий чай. Он часто заезжал к нам, иногда жил суток двое-трое. Мать ставила для него жестяной, с помятым боком самовар, варила или жарила баранину. Ахмет любил вкусно поесть и «пошаргать» крепкого, душистого чая. Уезжая, он платил матери за труды — когда четвертак, а когда и полтинник.

Ахмет Закиров не был хозяином, а служил у мелкого сызранского купца, имевшего заведение по выделке мехов. Он ездил по всему нашему округу, скупал шкурки пушных зверей, зверьков и павших ягнят.

Мужики уважали его за простоту, общительность и за доброе сердце. Понимая толк в лошадях, Ахмет часто помогал мужикам при покупке выбрать хорошую, без норова и не беззубую лошадь. У бедного мужика на лошади все хозяйство держится. А купи он, по незнанию, какую-нибудь, господи прости, шаромыгу — значит, кричи караул! Встанет она посреди дороги — и ни взад ни вперед. Часто маркитаны [1] Маркитан (искаженное от маркитант) — здесь — перекупщик. продавали доверчивым мужикам никудышных лошадей. Зато купленные по выбору или по совету Ахмета лошади были, что называется, работяги. И за это благодарные мужики обещали помнить Ахмета Закирова до гробовой доски.

Я поздоровался с Ахметом, разделся, снял с ног тяжелые подшитые валенки и залез на полати. Отец сразу догадался, что меня постигло горе.

— Неужто, сынок, все петли завалило? — спросил он мягко, ласково.

— Все, до единой, — ответил я сквозь слезы.

— А у Яшки?

— И у него тоже. Но Яшка одного зайца все-таки принес, а я нет.

— Русака? — оживленно спросил отец.

— Да.

— И то хорошо… все не в убытке.

В разговор вступил Ахмет. Утирая рукавом рубашки пот со лба, он протянул:

— Э-э, мала́й, мала́й!.. Плахой твоя дела, сапсем плахой. Заиц юк и акча юк…

Мать отошла от печи и, стукнув о пол кочергой, стала меня пробирать:

— Я вот ему сейчас такой бы юк задала, у меня бы век помнить стал! Только деньги зря переводит на эти самые петли…

Отец взглянул на мать, махнул рукой и ничего не сказал. Он знал, что мать хотя и кричит, ругается, но без озлобления. Такой уж у нее характер — вспылит и тут же остынет.

А бабушка с печи подала голос в мою защиту:

— Понапрасну, Дунярка, кричишь на мальчишку… Не виноват он. У нас вон весь хлевушок с головкой занесло, а где тут устоять петлям. А зайчишек он частенько приносил, ай ты забыла?

Мать ничего не сказала.

Утром, когда мы все позавтракали, я увидел Яшку в окно: он шел к нам и нес русака. Войдя в избу, Яшка отряхнул ноги, снял варежки и шапку, потом решительно подошел ко мне:

— На, Вась, возьми русака, это…

Ахмет перебил:

— Меня давай, — протянул он руку, — Васяк не покупает…

Яшка отдернул русака от Ахмета и продолжал совать его мне:

— Да бери же, твой это!

— Как так мой? — удивленно спросил я.

— А вот так. — И Яшка вынул из кармана небольшой обрывок медной проволоки. — Видишь?

— Ну, вижу, — все еще не понимая, в чем дело, ответил я.

— Твоя или не твоя проволока? Повертев обрывок в руках, я сказал:

— Моя.

— Значит и русак твой… Э-э, бестолковый! — улыбнулся Яшка. — На, бери…

Я взял русака и тут же передал его Ахмету. Ахмет шевелил редкими, точно у кота, усами и не мигая одобрительно смотрел на Яшку, раскрасневшегося и довольного тем, что доставил мне радость. Потом вынул из кармана засаленный кисет, долго рылся в звенящей мелочи и, отыскав две серебряные монеты по двадцать копеек, дал одну мне, вторую — Яшке.

Уезжая, Ахмет наказывал нам с Яшкой: «Зайца ловить больше нада. Вам особый плата будет — за каждый штука пятак прибавляем».

Мой отец потеребил свою рыжеватую бородку и, глядя на меня и на Яшку немного грустными, с каринкой глазами, как всегда тихо и ласково, проговорил: