Галина Карпенко - Как мы росли

— Его нет.

— Где же у нас Алексеев?

— Нет Алексеева! — закричал кто-то.

Но в это время перед Чапурным, как из-под земли, выросли сразу три Алексеевых.

Один из них, увидев, что их трое, нырнул обратно.

— Куда же ты, Алексеев?

— Я Бабушкин!

Пока Чапурной не запомнил всех ребят в лицо, проверить список оказалось не так просто.

Было и так, что парень налицо, а у него — ни имени, ни фамилии. Спрашивают: «Как звать?» А он молчит. Чёрный, и глаза как уголь. Ходил с шарманщиком, шарманщик умер, и нет у парня никакого документа.

— Как тебя хозяин звал? — спросил Чапурной.

— Как? «Иди сюда» — звал.

— Мы его Персиком зовём, — сказали ребята.

— Как же это — Персиком? Лучше уж Петькой. — И Чапурной записал Персика Петром.

Но все по-прежнему зовут мальчишку Персиком, и даже Чапурной постепенно забывает, что записал его Петром, без фамилии.

Днём у Чапурного редко выпадал свободный часок, но вечерами он часто заходил к мальчишкам в спальню. Вот и сегодня решил сходить.

В коридоре было темно, и Чапурной шёл на ощупь. В конце коридора показался огонёк. Это с коптилкой шла Гертруда Антоновна.

— Кто идёт навстречу? — спросила она, загораживая огонёк ладонью.

— Это я, — ответил Чапурной. — Вы, Гертруда Антоновна, по всем правилам, даже встречных окликаете.

— А как же иначе! Спичек у меня нет. Какой-нибудь мальчишка дунет на огонь — как мне идти дальше? А у меня сегодня опять разбили окно.

— В вашей комнате? — спросил Чапурной.

— Нет, в детской. Я заложила окно матрацем… и должна вас предупредить, Михаил Алексеевич, что хочу идти жаловаться. В детском доме взрослые парни бьют стёкла, а дети будут болеть… — Огонёк у неё в руке дрожал, она волновалась.

— Кому жаловаться?

— Я уже узнала — кому: пойду в районный Совет.

Чапурной даже улыбнулся:

— Правильно, Гертруда Антоновна, — в районный Совет надо идти жаловаться.

— Смеяться тут нечего, — сказала Гертруда Антоновна. — Я непременно пойду, я уже решила. — И Гертруда Антоновна, охраняя огонёк, пошла дальше.

— Я вас провожу по лестнице, — предложил Чапурной. — А с окном выясню.

— Я прекрасно хожу сама. А с окном надо не выяснять, а починить — это гораздо лучше, — ответила Гертруда Антоновна и скрылась за поворотом, оставив Чапурного в темноте.

Гертруда Антоновна была почти единственная из тех, кто осмеливался путешествовать по дому в кромешной тьме. Почти все воспитательницы сидели по своим комнатам. А Гертруда Антоновна взяла себе в помощницы няню и дежурила с ней по ночам в детской спальне.

Чапурной был ею очень доволен. Маленькие были вымыты, накормлены, плели из бумаги какие-то коврики, корзиночки. Только вот гулять не ходили — институтское приданое им было велико, а перешить его ещё не успели, и гулять пока малышам было не в чем.

Войдя к мальчикам, Чапурной решил начать разговор о разбитом окне и прекратить это озорство.

— Сегодня ветер, — сказал он, — и очень холодно. Я вот даже велел вам три полена лишних дать… А у малышей кто-то разбил окно! Неужели человек интереснее дела не найдёт, как из рогатки стёкла бить, да ещё тайком?

Ребята с нетерпением ждали Чапурного, который вчера, рассказывая им про войну, остановился на самом интересном месте и обещал прийти сегодня. Но такое начало разговора их не радовало. Теперь, пожалуй, ничего не будет рассказывать.

— Михаил Алексеевич, — сказал Наливайко, — мы узнаем, кто разбил, и вздуем!

Кулаки у Наливайко здоровые. Он один из старших.

— Нет уж, прошу без драки, — сказал Чапурной. — А чтобы рогатка была у меня! Тот, кому говорю, слышит, не глухой!

Чапурной сел на чурбачок перед печкой. Ребята мигом уселись вокруг прямо на полу.

— На чём наш разговор вчера окончился? — спросил Чапурной и закурил свою трубочку.

Мальчишки наперебой стали напоминать:

— Как одного солдата ранили и как через пропасть шли в горах и раненого несли…

И начался разговор.

Русский солдат, рядовой Чапурной рассказывал о том, как далеко, в Карпатских горах, пробирался он с товарищами по узким тропинкам, неся на руках раненого друга.

— Идём мы над самой пропастью… Оступишься — пропал. А раненый просит: «Братцы! Оставьте меня, всё равно мне не жить!» — «Будешь, — говорим, — жить!» Идём, несём его по очереди. Разве можно человека бросить? Это царю нашему да германскому не жалко было народа. Им нужно было воевать, а народ за них помирай! Ни к чему народу эта война…