Кристина Гудоните - Дневник плохой девчонки

Достало, как же все меня достало… Ничего не придумывается, а время идет. Черт, я здесь чувствую себя как в тюрьме. Странное дело: где бы я ни была, везде чувствую себя запертой… Моя тюрьма всегда со мной.

Я очень устала. Спокойной ночи, дорогой дневник!

Осталось всего два дня…

Но я уже придумала, где раздобыть денег! Только ты, дорогой дневник, понапрасну не волнуйся! Знаю, о чем ты сейчас думаешь: конечно, у Лауриной бабульки их полный ящик — а все равно воровать нельзя! Не спорю и хочу торжественно заявить, что воровать и не собираюсь — собираюсь всего-навсего взять в долг, а как только начну работать, сразу все и верну. Старушка ничего даже и не заметит, ясно? Сам понимаешь, другого выхода нет: бабулька меня знать не знает и в глаза не видела, так что желания дать мне денег у нее нет и быть не может. И потому ничего другого не остается, кроме как взять самой.

Но ты не беспокойся, дорогой дневник: опасности ни малейшей. Старушка, должно быть, еще в больнице, а если вдруг и выписалась, все равно с постели не встает. Так что сложностей никаких: ночью влезу к ней через балкон, возьму деньги и тем же путем выберусь обратно. Проще не бывает. И мы с тобой разбогатеем и свалим отсюда на все четыре стороны! С деньгами я смогу уехать куда угодно и там начну новую жизнь: поменяю имя и фамилию, перекрашу волосы, сделаю пластическую операцию на лице, увеличу себе грудь и куплю домик у моря. Хорошо будет… Стану тебя писать и любоваться полетом чаек! А главное, никогда больше не увижу никого из них… Понимаешь, о ком я?..

Черт! Совсем помешалась — начала с дневником разговаривать! Надо перекурить.

Вылезла на крышу и сразу услышала их голоса. Внизу, на веранде, мамулечка с Гвидасом что-то попивали, и она курила как паровоз — я видела, как оттуда валит дым… Сначала они разговаривали очень тихо, да и я старалась не прислушиваться, но вскоре все равно поняла, что говорят обо мне. Больше им уже и поговорить не о чем?! Пусть оставят меня в покое! По маминому тону было ясно, что она основательно разгорячилась.

— Пойми, Гвидас, я ведь мать, а значит, никогда не буду совершенно свободной, никогда, милый! — говорила она, и голос ее срывался. — Дети — это вечное рабство… Сладкая неволя, но тем не менее неволя, Гвидас. В ту минуту, когда решаешь, что у тебя будет ребенок, ты на всю оставшуюся жизнь вешаешь на себя оковы, потому что для родителей дети никогда не вырастают… Котрина навсегда останется для меня маленькой девочкой… Понимаешь, Гвидас?

Вот как. Родив меня, она на всю жизнь повесила на себя оковы? Маленькая девочка… А я-то, дура, воображала, будто мы станем подругами… Чудесно, мамочка! Можешь не волноваться, спи спокойно — неволя твоя скоро закончится, и ты, словно какая-нибудь освобожденная рабыня Изаура, бросишься в объятия своего ненаглядного. Будьте уверены, я вам мешать не стану. Потерпите еще денек-другой…

Я не горела желанием слушать их разговоры дальше, а потому спустилась к себе и улеглась в постель. Правда, заснуть не смогла — все обдумывала то, что услышала. Рабство… Лучше уж мне было не родиться. Да, надо исчезнуть из их жизни, надо забыть о том, что у меня были родители, друзья, Гвидас, надо начать все сначала… Я разревелась.

Нет, мама, я давно уже не маленькая девочка. Я и без вашей помощи смогу устроить свою жизнь! Клянусь, я это докажу! Первым делом стану чертовски знаменитой. Нарочно. Хочу, чтобы вы поняли, что потеряли! Стану, например, кинозвездой и буду сниматься с Брэдом Питтом или Томом Крузом! Почему бы и нет? Мне бы хотелось, чтобы вы, разинув рты, смотрели на экран. Чтобы узнали меня, гады, и, обливаясь слезами и соплями, шептали: «Господи! Не может быть! Ведь это наша Котрина! Это точно она! Как она изменилась, похорошела…» А я тем временем буду получать одного за другим «Оскаров» и «Золотых львов», раздавать журналистам интервью и рассказывать о своей яркой жизни. Но если кто-нибудь спросит про моих, извиняюсь, родителей, я сдержанно отвечу, что о них мне сказать нечего. И всем страшно захочется хоть что-нибудь узнать о моем происхождении!..

Папарацци станут ловить меня на каждом перекрестке, мои снимки украсят обложки всех журналов… В конце концов кто-нибудь докопается, что я из Литвы, а мои родители — распутный садист, бросивший семью, и никуда не годная мать, которая променяла родную дочь на первого же подвернувшегося мужика! Могу себе представить, в какой ужас тогда все придут… Мои биографы, ясное дело, попытаются встретиться с моими предками, разыщут вас и забросают не самыми приятными вопросами. Тогда уж точно общество вас заклеймит, и вы, не снеся позора, понемногу начнете опускаться… Отец, наверное, застрелится из своего охотничьего ружья, а ты, мама, расстанешься с Гвидасом и, скорее всего, с горя сопьешься… А Гвидас? Гвидас, возможно, бросит карьеру скрипача и уедет в какую-нибудь глушь, где до глубокой старости будет собирать кассеты с моими фильмами и каждый день их пересматривать. И каждый день будет писать мне чувствительные письма, но я и не подумаю отвечать на них… Нарочно выйду замуж за какую-нибудь кинозвезду, и у нас родится двое детей — мальчик и девочка… Потом, может, разведусь, еще не знаю…