Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

— Талай хотел победы деве, — сказал тогда Ануй, — но не этой, а твоей дочери, царь. Все знали то, когда готовил он ее к скачкам. Но лошадь Ал-Аштары сбила шаг, и тогда он уступил сестре. Это нечестно, царь. Пусть Талай считается первым, но не Согдай.

И тогда отец спросил Талая, верно ли это, правда ли, что готов был он на дороге уступить кому-то, а не честно вести игру. Талай ответил: нет. Он сказал, что желал мне победы как своей ученице, но раз лошадь сестры была легче, в том счастье сестры. Так он ответил моему отцу; я не была при этом, люди рассказывали.

И отец сказал Аную:

— Я вижу, ты имеешь что-то в сердце против этой девы. Победа любого другого была бы милее тебе, чем ее. У меня нет причин не верить людям: победа за Согдай. Но я не хочу оставлять розными сердца вас троих, вам долго еще кочевать в одном стане. Поэтому пусть вас судит Бело-Синий. Становитесь на ровную дорогу и идите три круга. Кто будет первым, тот прав.

— Я не ищу победы, царь, — сказал Талай на это. — Позволь мне уйти сейчас.

— Нет, — ответил отец. — Бело-Синий вас троих связал в один узел. Скачите вместе, и пусть будет ясно решение Бело-Синего.

И они втроем вернулись на ровную дорогу и скакали снова. Талай и Согдай пришли вместе. Лошадь Ануя споткнулась на третьем круге, не донеся до конца, он чуть не убился. Так рассудил Бело-Синий, и отец оставил победу за Согдай.

Я не видела этого. Другая забота тяготила меня в тот миг: Очи. Как хлынули люди к царю, оглянулась я — и увидела летящего к лесу всадника. По масти ли лошади или по посадке узнала Очи, но все во мне обмерло: я поняла, что она сделала выбор и уходит.

Что случилось со мной в тот момент, не описать. Все сомнения мои и раздумья, могу ли я вмешиваться в жизнь своих дев, влиять на их выбор, — все оставило меня, и я испытала боль, будто бы умирала моя сестра. Мне показалось, что я даже вскрикнула. Не задумываясь, бросилась к Учкту и помчалась за Очи следом.

Вот когда настоящие скачки для нас настали! Как умоляла я Учкту, как просила и понукала, плеткой ударила ее — словно птица она полетела, ни лености, ни спеси в ней не было. Чуяла она не хуже меня, что свершиться может что-то дурное. Или же это я, как лошадь, как зверь это чуяла, хотя умом своим не понимала: что? Откуда страх во мне? Очи сама владеет своей жизнью, ее не остановить. Но об этом не думала я, летела вперед.

Те, куда там! Я поляной — Очи уже в поле; я полем — она холмами; я холмами — она уже скрылась в лесу. Пустилась и я в лес; на ровной дороге Учкту моя так сократила разрыв между нами, что красную накладку горита видела я отчетливо на бедре у Очи. Кричала ей; не слышала или не хотела слышать она.

Пустившись в лес, трудно было не сбросить шага, но Учкту старалась. Гнедая куртка моей Очи все мелькала передо мной в голом, прозрачном лесу. Снова я ей кричала; не обернулась она.

А потом скрылась. Был овраг, еще полный снега; был каменистый откос, где древние мшистые камни торчали из прелой листвы, как лысые пегие стариковские черепа. Все время видела я ее, но вдруг — исчезла. Я продолжала скакать, но не чуяла, куда свернула она. Лес этот я не знала. Где охотничий домик Зонара, не знала тоже. Может, совсем рядом тот кедрач, о котором он говорил. Думая так, ехала вперед, только все тише, тише и, наконец, остановилась. Спешилась. Стояла и слушала лес. Птица пиликала трель прямо над моей головой. Упрямо затрещал поодаль дятел. В ветках зашумело, скатилось, застрекотало, потом порхнуло — белка сцепилась с сорокой. Учкту тяжело, потно дышала, вздувая бока. Все жило своей жизнью, а Очи рядом не было. Я села под дерево и заплакала.

И притупилось тогда сильнейшее предчувствие беды, оглушившее меня в первый миг. Всегда так: когда ясно, что уже ничего не изменишь, сердце становится холодным.

Когда истекли из меня слезы, я стала себя успокаивать тем, что не все девы покинули меня. Потом вспомнила, что с закатом придут воины Луноликой, будут плясать свой танец, я хотела видеть его, а солнце уже клонилось и воздух серел. Я оседлала лошадь и шагом тронулась назад, позволяя Учкту самой находить дорогу.

Солнце почти закатилось, когда я въезжала в долину. Уже наградили победителей игр, уже прошла общая трапеза, когда длинные войлоки, как полы шуб великанов, накрывают посреди поляны. Люди разбредались к кострам. Я чуяла себя охотником, спустившимся с долгого зимовья: радостные лица, голоса и смех, музыка, тихое, теплое счастье были сторонними, неясными мне. От костров как будто быстрее стемнело. Глаза у всех блистали, лица горели весной — а я была холодной. Все вдруг стало не родным, словно в чужой люд я пришла, чужое веселье видела и даже понимала умом, что оно — хорошо, но не могла разделить с людьми их радость.