Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Начались последние танцы — танцы смерти и воскрешения. Камка говорила нам, что, совершая их, девы всякий раз заново посвящают себя Луне. Под тихую, задумчивую мелодию флейты, под мерный, как дыхание земли, голос Белого бубна, выходили они одна за другой с мечом в руках, танцевали, а потом пронзали себя. Ни боли, ни страдания не отражали их лица в боевой раскраске. Глаза оставались спокойны и обращены к небу. Я сидела близко, я видела эти глаза. Ни звука не издавали они, извлекая из себя меч, ни капли крови не было на нем. Передав его подруге, они занимали свои места.

В этот момент меня словно не стало. Я смотрела на них, сменяющих друг друга, и видела предков, оставивших себя в сражениях, наших дедов, ушедших в Бело-Синюю высь в бою. Лучшей доли для воина нет. Потом я увидела тень, падающую от дев на жертвенный камень за ними, и мне показалось, что это рисунок там, а девы лишь затем сменяют друг друга, чтобы слиться с ним, стать тем единственным Воином, который живет во всех нас. И это так поразило меня, что больше всего на свете в тот миг мне захотелось подняться и сделать так, как они.

Но вот вышла последняя, и я отвлеклась от мыслей. Она станцевала, потом застыла и занесла меч — как все, строгая и красивая. В этот момент неожиданное движение поднялось среди людей, будто кто-то пробивался к кругу. Дева пронзила себя мечом, как и все, устремив себя к Луноликой, и тут раздался крик из темной скалы людей — вздох ужаса и одно слово: «Дочка!»

Дева извлекла меч. В свете костра мне показалось, что темно от крови его острие. Люди подались прочь, будто ограждаясь от беды. Дева опустила глаза на толпу, и я узнала ее — я видела ее в чертоге. Взгляд ее был странный. В глубине людской глыбы рыдала женщина; голос отдалялся, и толпа смыкалась, заглушая его; я поняла, что ее увлекают прочь.

Дева повернулась, отошла к Белому бубну, положила меч возле него, поднося жизни и смерти всех воинов Луне, и вернулась на свое место, в конец полукруга. Музыка смолкла, потом снова началось равномерное бормотание бубна: гхум, бум, дум, — и девы, став опять каменными изваяниями, двинулись обратно. Люди расступались перед ними и смыкались сзади, будто они шли в воде.

Однако в середине поляны толпа стала редеть. Все потянулись к своим кострам, одна я еще шла следом. Когда костры остались позади, я увидела, как последняя из дев вдруг качнулась и осела на землю. Те, что были при бубне, подбежали к ней и быстро положили на повозку. Я хотела кинуться им помочь, но одна из них так глянула на меня, что я остановилась. Они пошли дальше, возобновив ритм. Красный колпак положили на деву сверху, будто перечеркнули черный камень. Я повернулась и побрела к кострам, почти ничего не соображая.

Уже давно стих бубен, уже люди зажили обычной вечерней жизнью, как вдруг далеко что-то грохнуло, будто огромное дерево разорвало изнутри. Звук шел словно с неба, и многие так решили, дети завизжали и присели, прикрывая головы, будто что-то могло на них упасть. Погудело, нарастая волною, но быстро стихло, и ничего не обрушилось. Я озиралась, как все, не понимая, что это такое. Помню, мысль родилась, что так уходит в Бело-Синюю высь погибшая Луноликой матери дева. Но кто-то из охотников спокойно сказал:

— Лавина сошла в ущелье. Снег.

И люди тут же разнесли: «Снег. Снег…»

И кто-то опять сказал:

— Будьте спокойны, люди, не страшно. Наших охотников не оставалось в горах.

Вечер стал тяжел для меня, праздник больше не радовал. Со смутным сердцем, не понимая, зачем я здесь, шла я мимо костров. Тяжесть легла в груди, как предчувствие. Предчувствием оно и было, только я не знала еще о том, думая, что гибелью девы смущено мое сердце.

Ноги вынесли к большому костру, вкруг которого собралось много людей. Среди юношей различила я Санталая, и он замахал, чтоб я шла к нему. Я приблизилась и села рядом. Юноши расступились, мне дали чашу с водой для мытья рук, налили молочной жирной похлебки. Я озиралась, не понимая, где нахожусь. Мне непонятно было, как могут люди просто сидеть и есть, когда такое случилось среди дев Луноликой.

— Что ты, сестренка? — спросил Санталай и крепко обнял меня за плечи. — Как неживая. Или замерзла? Грейся. Сейчас сказитель споет, порадует сердце!