Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

— Ты не ходила на сборы, Ал-Аштара, — вставила слово Ак-Дирьи. — Не видела, какие взгляды друг на друга они бросали. Если бы видела, так не говорила бы.

— Там только дурак не понял бы, — добавила Ильдаза мрачно. — А они, верно, думали: никто ничего не видал.

Я усмехнулась про себя: права была Ильдаза. И вот, уже сидя перед огнем в канун нового года, я это вспоминала и спрашивала саму себя: хочу ли уйти? И не решалась ответить, и рада была, что никто не спросил тогда у меня. Ничто будто бы не держало, но сердце томилось непонятно и горько. И разговор с Очи, когда глухим голосом спросила она: «Почему так дорого с нас берет Луноликая?» — все еще жил во мне. Она испугала меня тогда. Она уже будто знала, что мы теряем. Но я не знала и гнала от себя эти мысли. «В Бело-Синее дорога перед каждым своя расстелена», — так говорил отец. И я его слова повторяла, как горькую траву от головной боли жевала.

Ночью в долину спустился западный ветер. Не холодный, но резкий, он дул и гнал облака, они сменялись на небе вмиг, рождая зыбкое, тревожное чувство. Непостоянство несет западный ветер. Отец с главами родов на заре возжигали огонь на холме, жгли душистый можжевельник и вопрошали у духов; те сказали, что грядут неизбежные перемены для всех: и люда, и родов, и нашей, царской семьи. Так сказали духи отцу и двенадцати главам за много лет до самих перемен; так передал отец люду, спустившись с холма в долину и разжигая общий костер. Но и без этого, покинув утром шатер, я могла сказать то же самое: грядут перемены, и после них вся жизнь пойдет по-другому. Тревога стучала во мне. Но разве я могла что-то сделать? Разве кто-то способен изменить то, что уже решил Бело-Синий и вестником чего стал в то утро западный ветер?

В ярких одеждах, на конях в лучшей, золотом на солнце играющей сбруе, спускались люди в долину, и она закипала, как гигантский котел. Полы шуб и юбок летали на ветру, конские волосы на верхушках шапок у воинов развевались. Высокие прически замужних женщин кренились и качались, птички из кожи, войлочные шарики и фигурки из золоченой кости слетали с них, как перья; женщины пригибались, а дети лезли им на плечи удерживать прически или бросались врассыпную, подбирая безделушки, покинувшие головы матерей. Ветер играл с людьми в то утро. Ветер играл с хвостами коней, заплетенными в тугую косу, а гривы у всех были стрижены и убраны в золотые нагривники. Золоченые кабаньи клыки колыхались на груди у дорогих лошадей, как молодая трава в степи. У моей Учкту красной нитью был заплетен хвост, красные кисти свисали с нового седла, и ветер задувал их под брюхо, когда спускались мы с холма. Узда блестела золотом — как на войну спускались мы с Учкту от отцова шатра, сверху наблюдая собравшееся внизу море людей. Мы были каплей, готовой влиться в это море, — я и моя Очи, ехавшая со мною бок о бок.

Три другие мои девы ждали внизу. Все в украшенной к празднику одежде, на красивых конях — сердце радовалось смотреть на них. Ильдаза и Ак-Дирьи накрасили лица — белой глиной осветлили кожу, черным до переносицы подвели брови, глаза обвели по веку темно-синим, так что они казались огромными. Странно мне было видеть их лица такими.

— Праздник сегодня, — сказала на это Ильдаза, ничуть не смущаясь. — Последний наш среди людей день. Надо, чтобы все нас запомнили.

— Ты думаешь, нас не запомнят? — сказала я. — Луноликой матери дев помнят всегда.

— Кто же их помнит? Мертвый в кочевье — лишний груз, — сморщилась Ильдаза.

В ее лице, наглом от краски, мне было трудно читать настоящие мысли. Словно маска была на ней.

А у большого костра шло подношение молодой весне: уже зарезали белую телицу яка, уже на ее шкуру, разложенную перед огнем на камне, сыпали очищенные кедровые орешки, лили молоко, посыпали мукой с песнями, славой весне, с рассказами, как пережили зиму. На костре варили мясо и всем, кто подойдет, давали его — приводили слабых, больных или детей, чтобы сытной похлебкой порадовать после поста. А отец ждал пленников, которых собирались отпускать в тот год.

Большой войны не было несколько лет, и все эти годы обходился праздник без пленников. Но этой осенью на дальнем выпасе увели скот. Люди собрались и догнали воров. Их было трое, двоих убили, а третьего, еще мальчишку, взяли себе. Он жил всю зиму в стане, и отец ездил смотреть на него и допрашивать. И мне рассказывал о нем. Это был мальчишка из степских, как и царевич Атсур, некогда живший у нас. То было племя наших древнейших врагов. Казалось, по пятам за нами шли они от самой Золотой реки. Как осел наш люд в этих горах, подоспели и степские, хотели выбить нас из хороших зимних пастбищ. Но после гибели царя и пленения царевича отошли и не являлись больше. До этой осени.