Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Дома Очи не оказалось. Отец спал на своем ложе открыто, как полагается неженатому воину: войлочные толстые занавеси давно были убраны от его постели, давно уже он вдовел. Мамушка у очага дремала по своей привычке. Сколько помнила я ее, редко она ложилась. Если кто приходил или головешка падала, она просыпалась, поправляла огонь, не надо ли чего, спрашивала. Я ей улыбнулась, махнула, чтобы спала дальше, и к своей постели пошла.

Ее никто не трогал с того дня, как я ушла на посвящение, никто детской соломенной занавеси не убрал, и я, подойдя, остановилась, не решаясь ее сдвинуть. Вспомнилось мне, как хорошо спалось за нею, как проникал в щели свет очага, а проснувшись, лежала я и подсматривала, как служанки хлопочут, нюхала запахи и улыбалась тому, что мне их видно, а им меня — нет. Забавно так становилось, будто щекотал кто-то нежно. И смеялась я сама с собой.

Вспомнилось это, и так дорого мне стало собственное детство, что не стала снимать занавесь. Еще хоть ночку посплю, как дитя, — так я решила и юркнула за нее. Там шкуры лежали, подушки мои душистые, набитые травами. Растянулась я и заснула вмиг, родным уютом успокоенная.

Только вдруг проснулась. По дому ходили тени, и слышался глухой шепот Санталая: «Вот тут, бери, клади там. И это, да». Выглянула я в щель: три фигуры в углу для гостей постель клали. Одна — Санталай, другая — мамушка, а третьей оказалась Очи.

— Шеш, что делаете? — позвала я шепотом.

Они обернулись, а я махнула Очи:

— Иди сюда. Спи здесь, нам обеим хватит места.

Они подошли все вместе, мамушка светильник держала.

— Какая упрямая она! — говорил Санталай, пока Очи ко мне залезала, обувь снимала. — Так бы и не пошла в дом, если б не я. Как ворона, на крыше сидела, за конька держалась. Я ей: слезай, говорю, — а она молчит и не двигается. Те, думаю, примерзла дева-воин! — Он засмеялся, хотел продолжать, но я его перебила:

— Шеш, брат, спи иди, отца разбудишь, — отмахнулась я.

Санталай был пьян, шагом плавучим, как дурмана объевшийся конь, прошел к своему ложу и, пока мамушка с него, как с ребенка, стягивала шубу, а после и сапоги, долго еще рассказывал, как снимал Очи с крыши. Крыша у нас войлоком крыта, и много разных зверьков на ней, как на праздничной шапке отца. У отца царь-барс на макушке шапки — барс и на крыше, знак царского рода. Еще конек был на шапке слева, и птица справа, и знак доли охотника надо лбом — олень на маленьком шаре. Все это в том же порядке и на крыше стояло. Я представляла, как, пьяный, лез туда Санталай и уговаривал Очи спуститься, и смеялась в кулак. Наконец он повалился и уснул.

Очи же все не ложилась, шубы не снимала, сидела, колени руками обняв. Снег на ней стаял, шкуры намокли, и запахла постель овчиной, тепло и душно. Я сладко потянулась, натягивая шкуру на плечи, и кивнула ей: ложись. Но она не двинулась, только посмотрела на меня через красноватый мрак дома, и что-то странное мне показалось в ее взгляде. Я приподнялась на локте:

— Что с тобой? — Она не ответила. — Долго там сидела? Сильно замерзла? Может, есть хочешь?

— Я умираю, Ал-Аштара, — сказала она вдруг таким глухим голосом, будто отвечала из-за войлочной стены. — Я хочу убить его, но мне жалко его. Это колдовство, сестра? Камка не учила меня такому колдовству. Это мужское колдовство? Я думала подстеречь и убить его. Но я не смогла достать нож, как увидела его снова, когда вышел он из дома вдовы, — и разревелась. Как баба разревелась, Ал-Аштара! До самого дома его провожала и не могла убить, только слезы глотала, как битая. Что со мной, Аштара?

Она говорила тихо и с болью, серьезно очень говорила, а я поверить не могла, что слышу от нее такие слова.

— Очи, что ты! Почему ты хотела его убить? За такое убийство положена смерть, отец судил бы тебя и казнил. Если один оскорбил другого, то в открытом поединке решают, кто прав, а не так — ночью, тайно. Да и чем он тебя оскорбил, Очи? Тем ли, что хорошо дрался? Отец не принял бы такое обвинение даже для поединка!

— Нет, нет! — вдруг простонала она и легла навзничь. — Не убить, нет! Нельзя его убить! Но что он сделал со мной? Почему сказал, что мне его победа нужнее? И, когда дрался, — ты не видела, Ал-Аштара, никто не видел, только я… — он так смотрел мне в глаза… так, будто… будто внутрь меня глядел, будто я перед ним нагая! Что такое мужчины, Ал-Аштара? — вдруг с отчаянием спросила она и обернулась ко мне с горящими глазами. — Ты знаешь их, расскажи! Я их видела раньше, но никогда… никогда я не думала… что буду чего-то бояться. А его боюсь. — И, не давая мне вставить слово, продолжала, захлебываясь: — Они не такие, как мы, я это теперь точно знаю. У них сердца нет, Камка не зря на посвящении его духам скармливает, чтобы они страха не знали, вот его и нет. Они боли не знают, я сильно дралась с ним, Ал-Аштара, а он только улыбался, будто ему приятно. У них тело из железа, имя на камне — у них все по-другому. А главное — запах! У них запах другой, Ал-Аштара! Я… — но тут она запнулась и договорила тихо, почти шепотом: — Я никогда не забуду этот запах, когда близко он был, совсем рядом… Я утонула в нем вся… Что со мной сделалось?..