Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Все снова смеялись, и Талай усмехнулся, глядя в огонь.

— Ему не охотника долю достали духи, — вставил слово Ануй. — Он у нас конеправ. Он, верно, и в лес для того ходит, чтобы зверей лечить. Правда, Талай? Часто тебе оленей править приходилось?

— А, помню! — сказала Очи. — Ты посвящался четыре года назад. Камка тогда сказала, что для всего люда ты дар от духов, таким лекарем станешь.

— Сколько сладких слов о себе слышу, — сказал Талай, не поднимая глаз. — Как бы плохо от того мне не стало. Я же вот слышал, что Луноликой матери девы — сильные воины, — сказал вдруг, посмотрев на нас в упор. — Слышать слышал, а видеть не приходилось. Правда это, что нельзя вас в бою победить?

— Те, Талай, ты будто не знаешь: все девы — непобедимы, пока замуж не выйдут, только каждой хочется, чтобы кто-то из парней ее побыстрей победил, — сказала какая-то, и все опять рассмеялись.

— Нет, — протянул растяпа-охотник, о котором говорил Ануй. — Луноликой матери девы другие: у воинов сила в поясе, а девы как для мужа пояс снимут, так силу теряют. Только у дев-воинов от безбрачия пояс с ними срастается. Оттого такие злобные они, говорят!

Парни и девушки снова принялись хохотать. Меня смутили эти шутки, не знала, что им ответить. Санталай заметил, что не по нраву мне такой разговор, и сказал:

— Я видел сегодня, как Ал-Аштара убила зайца одной стрелой, когда он был на другом конце поля.

Но людей уже трудно было остановить.

— А что же она его так далеко упустила? — крикнул кто-то, и все опять хохотали.

Тогда я сказала в сердцах:

— Вижу, что у вас нет добрых слов для новых людей. Что ж, мы готовы себя показать. Выходите, кто желает бороться с Луноликой матери девой!

И все сразу притихли. Я смотрела на них гневно, но и парни, и девушки, — все отводили глаза. Потом кто-то проговорил несмело:

— Не гневайся, царевна. Мы верим в вашу силу, мы просто шутим. Чем еще, как не шуткой, зимний вечер полнить?

— Нет гнева во мне, — отвечала я спокойней. — Но раз сомневаются люди, можно им доказать.

— Не то сейчас время, чтобы устраивать скачки, — сказал Талай. — Но я хочу увидеть тебя на коне и состязаться с тобой. Вызываю тебя на скачки в праздник весны. — И с улыбкой посмотрел мне в глаза.

Я смутилась. Я знала, что Талай был лучшим всадником, в скачках приходил всегда первым, а если не скакал сам, мог точно сказать, какая лошадь победит. О нем говорили, что дух лошади вместе с ним родился. Я же никогда не была легка на коне, никогда не чуяла тягу к скачкам. Я смутилась и отвечала тихо:

— У меня еще нет своего коня.

— Я помогу тебе выбрать, — ответил Талай. — И помогу приучить его к седлу. Есть время до праздника.

Люди зашумели, недоумевая от таких слов, я тоже удивилась, но согласилась. Он тут же протянул мне руку, и мне оставалось только ударить по ней своей рукою. Будто бы что-то вспыхнуло во мне в этот момент. Маленькой и худою показалась мне собственная рука. Поймала я себя на мысли, как хорошо, что не придется мне бороться с таким сильным воином. Но тут же устыдила себя: дева-воин может победить любого врага, даже сильнейшего, так учила нас Камка.

— Далеко отложил ты состязанье, Талай, — послышался тут чей-то голос. Из угла поднимался парень, до сих пор сидевший молча. Он казался старше всех, кто здесь собрался, его голос был сильным, но говорил как бы с ленцой. — Праздник весны еще очень нескоро. А девы уже сейчас хотят, чтобы их испытали.

Ничего дурного он не сказал, но чувство от его слов было, как от непристойных. Раздались приглушенные смешки, но все тут же притихли. Он вышел к очагу, переступая через ноги сидящих. В его глазах мне показалось что-то неприятное, скользкое, как только что пойманная рыба.

— Не будем откладывать. Кто из вас будет со мною бороться? — спросил он и скинул шубу со второго плеча.

Он был сильным воином, с широкой грудью и большими руками. От кисти до локтя на его правой руке был нарисован волк, терзающий горного барана. При этом орел отнимал добычу у волка. Такой рисунок показался мне странным: в самом его хозяине был, верно, раздрай. На груди его белели шрамы от медвежьих когтей. Шапку он уже снял, но по шубе, сшитой из шкурок соболя, отороченной бурыми лапками лис, я догадалась, что он охотник: только они такие шубы могут носить, так как много пушнины бьют. Волосы у него были гнедые, как у коня, собраны в тугую косу, а на лбу выбриты — тоже знак охотника. Глаза были маленькие и острые, как у куницы, и что-то в них меня оттолкнуло. Мне не хотелось биться с ним, но сама вызвалась. Только не успела я подняться, как вскочила на ноги Очи и твердо сказала: