Нина Артюхова - Избранные произведения в двух томах - том I

— Сережа! Дай мне одну бомбочку!

Да ведь у Феди есть, и Нюрка полный подол набрала!

— Они мне не дают!

— Жадина твоя Нюрка! На, возьми.

Сережа выбрал ей бомбин хвост, правда, самый искореженный и никчемный, но Маруся не разбиралась в качестве. Она широко улыбнулась, прогудела:

— Спасибо! — и убежала, прижимая к груди свое сокровище.

Взошло солнце, начинался день, никто, кроме маленьких ребят, не ложился спать.

Приходили соседки, смотрели на дыру в Катиной крыше, восхищались бабушкиной храбростью, осуждали Петровых, которые, вместо того чтобы затушить пожар вначале, стали таскать вещи, ничего не спасли и лишились дома.

Нюркин отец был посрамлен и должен был признать, что песок на бабушкином чердаке пригодился. Елена Александровна каждому новому человеку должна была рассказывать (и рассказывала очень охотно, в лицах) все с самого начала: как она схватила Катю, потом лопату, потом бомбу.

Катя, в десятый раз подхватываемая поперек туловища маленькими ловкими бабушкиными руками, сконфуженно улыбалась и чувствовала, что ее роль во всей этой истории была самой жалкой.

Даже Нюрка что-то тушила, таскала воду, поливала какие-то крыши. Кате хотелось, чтобы еще раз случилось что-нибудь страшное, уж теперь она не растеряется, не продрожит в щели до утра вместе с маленькой девочкой, а тоже совершит какой-нибудь подвиг.

Она утешилась, только написав три письма (папе и двум дядям), в которых рассказывала о мужестве бабушки и, юмористически, о своей жалкой трусости.

Через месяц почти одновременно пришли на имя бабушки три денежных перевода и три письма: от папы с северного, от дяди Володи с западного и от дяди Мити с южного фронта. Письма были восторженные в начале, деловые в середине и умоляющие в конце.

Сыновья восторгались подвигом Елены Александровны, сообщали о том, что высылают деньги на переезд, и умоляли уезжать скорей, эвакуироваться вместе с Катей.

Письмо, написанное твердым, размашистым почерком дяди Володи, кончалось так:

«Мамочка, умоляю тебя, на коленях прошу — уезжайте!»

Слова «умоляю», «на коленях» и «уезжайте» были подчеркнуты по три раза.

Кате он писал:

«Катюшка, милая трусиха, воздействуй на свою героическую бабушку. Напиши Ане, может быть, уговорите ее ехать вместе. Она еще в Москве и меня не слушается. А ведь я теперь уже целым батальоном командую. Сразу вижу, как у тебя при этом известии ко мне уважения прибавилось.

А твоя будущая тетушка — ноль внимания и мне, командиру батальона, не подчиняется. Обидно даже.

Я ее прошу эвакуироваться скорее, а она на две недели в Серпухов уезжала и там окопы рыла. Катюша! Я ее, конечно, еще больше люблю за это. Но ведь она еще совсем маленькое дите. Ну что она может нарыть?!»

Когда Елена Александровна получала эти письма, она видела за рекой, на сжатом поле, криво торчащие столбы (чтобы аэропланы не могли садиться). Грузовики защитного цвета ехали по дороге, небольшие группы красноармейцев проходили куда-то.

Как-то вдруг и в Дубровке, и в соседних с нею деревнях, и в городе стало очень много военных.

Между Семеновом и Городищами рыли окопы.

Бабушка собралась в несколько дней и уехала вместе с Катей к своей дочери, работавшей на одном из уральских заводов.

На следующий день после их отъезда немецкий самолет, пролетая над Дубровкой, сбросил три фугасные бомбы. Одна упала в лес, другая попала в колхозное стадо, идущее к реке по оврагу, третья в огород за Нюркиным домом.

Сережа прибежал, когда там уже собралась толпа.

Он услышал громкий плач Нюрки. Маленькая Маруся лежала ничком около сломанного плетня, зажав в руке надкусанную морковку.

Ветер шевелил светлые растрепанные волосенки и делал еще более страшной неподвижность маленького тела.

Сереже казалось, что он опять слышит просительный, гудящий голосок:

— Сережа, дай мне одну бомбочку!

Он пошел, сам не зная куда, шагая по грядкам, к оврагу. Пастухи собирали испуганных коров.

На склоне оврага как-то неестественно, боком, огромной золотисто-коричневой массой лежал бык Васька.

Он приподнял свою добрую, страдающую морду.

Сережа обнял его крепкую шею, гладил завиток на широком лбу. И вдруг подумал о Владимире Николаевиче: «Где-то он теперь?»

Через Дубровку, с запада на восток, проходили красноармейцы.

Они шли молча, без песен и без разговоров, хмуро поглядывая на окна домов, заколоченные досками.