Нина Артюхова - Избранные произведения в двух томах - том I

Конечно, если не считать Зины. Но ведь Зина совсем взрослая и даже не больная. Она в больнице потому, что у нее здесь сынишка, крошечный, ему еще года нет. Ее кровать первая от окна.

Когда маленький Павлик спит, Зина подходит к другим ребятам и разговаривает с ними. С ней веселее.

Сестры и няни разные.

Одни подобрее, другие не так.

Есть самая любимая няня и есть самая нелюбимая.

Самая любимая — Таня. Ее ребята называют ласково в рифму — нянечка Танечка.

Она никогда не рассердится, ее и не попросишь еще, а она сама уже подает: или кружку с водой, или другую, тоже очень нужную посудину.

В часы передач она всегда последит за маленькими, чтобы они аккуратно съели все, не рассыпали на пол, не размазали на кровати.

Когда дежурит нянечка Танечка, ребятам кажется, что они почти дома.

Зато здоровенную Фросю не любит никто. Даже боятся.

Как схватит она своими неуютными ручищами, да ткнет на стул, да начнет перестилать простынки! И все рывком, неласково, прямо точно ветром морозным обдует.

Как-то принесла она Лелиному соседу, Головастику, кружку молока и кружку киселя — ему мама прислала — и поставила на столик. А сама за дверь, теперь ее не скоро дождешься.

А Головастику всего два года, головенка у него очень большая, а сам маленький, потому так его и прозвали.

Потопал Головастик кругом, кругом по своей постельке, дошел до стола, отхлебнул задумчиво из одной и из другой кружки, а остальное стал переливать: молоко в кисель, а кисель в молоко.

И получилось как в сказке: молочные реки, кисельные берега.

Ох, как рассердилась Фрося, когда наконец-то вернулась в палату!

Может быть, если бы не Зина у окошка, отшлепала бы даже Фрося Головастика!

— И надоели же мне эти чертенята!

А Зина над ней подсмеивалась:

— И зачем ты, Фрося, в больницу работать пошла? Тебе не за ребятами больными ходить, тебе нужна энергичная профессия. Ну, хоть бригадиршей быть в колхозе или кондукторшей в троллейбусе!

Больничные окна внизу покрашены белым, чтобы нельзя было смотреть.

А смотреть хочется.

Поэтому в каждом окне процарапаны дырочки.

Кто их процарапывает — неизвестно.

Но если их закрасить, на другой же день дырочки опять появляются. Иногда их заклеивают бумажками. Но бумажка — дело непрочное. Ковырнуть пальцем — и нет ее.

А то и без пальца — сама упадет.

Дольше всех у окна снаружи простаивают Нюрина мать и Зинин муж, отец маленького Павлика.

Нюра уже не кричит: «Дурачонки!»

Она привыкла, температура у нее уже нормальная, она весело машет рукой, когда у окна появляется пушистый берет.

Но мамаша ее продолжает беспокоиться, каждый день приходит узнавать, не поднялась ли температура, не начинается ли осложнение.

Зинин муж, нескладный, долговязый парень, работает на заводе, очень близко от больницы.

Он забегает рано утром, перед службой, и вечером, возвращаясь с работы. В будни приходится торопиться утром, чтобы не опоздать, кроме того можно нарваться на доктора или на строгую сестру (есть одна такая), которая вдруг возьмет да и залепит заветную дырочку белым бумажным квадратом.

А вечером, только успеешь заглянуть в палату и убедиться, что Павлик цел и что Зина цела, хлоп! — перед самым носом спускается черная маскировочная штора. И всему конец.

Зато в воскресенье можно отвести душу.

— Вот он, наш долговязый папанька появился! Раньше всех! — с гордостью говорит Зина, вынимает сынишку из кровати, чтобы он мог плотным столбиком сидеть на левой руке, и подходит к окну.

— Нет, — возражает Нюра, — моя мама раньше. Моя мама уже была.

— Ну, что твоя мама! Твоя мама зато столько не простоит.

Долговязый папанька нравится всем. Даже сердитая няня Фрося смягчается, увидев его посиневшую от холодного осеннего ветра физиономию, прижатую к стеклу.

Он скалит белые зубы, делает гримасы, чтобы рассмешить Павлика.

Павлик еще слишком молод, не понимает юмора и даже пугается немного, зато все ребята постарше и все нянечки приходят в хорошее настроение.

Наконец Зина показывает ему рукой, чтобы он уходил. Он делает вид, что не понимает.

Тогда она пишет на бумажке: «Уйди, озябнешь! Уйди, тебе говорю!» — и прикладывает к стеклу.

Он пожимает плечами, притворяется, что не может прочесть.

На смену этой заботливой записке появляется грозная: «Главный врач идет!»

Испуганная гримаса. Долговязый папанька исчезает.

Но он не уходит совсем, он идет греться в приемную.