Михаил Горбовцев - Мишкино детство

Над выселками описывает медленные круги коршун. «Шу-гу, га! Шу-гу, га!» доносится детский голосок, отгоняющий коршуна. Это кричит Семенова меньшая девочка — Нюрка.

Как-то Егор, старший Митькин брат, прислал с фронта письмо. В письме Егор жаловался, что их, солдат, загрызли вши, что вот уже два месяца они без смены сидят в окопах под каким-то местечком Видзы, что пища — одна чечевица, что война надоела и они рвутся домой.

В конце письма Егор спрашивал: «Кто мне писал последнее письмо? Я таких писем еще ни разу не получал. По письму я вашу жизнь увидел, как на побывке побывал. Мы это письмо читали всей ротой, и все хвалили. Попроси, пожалуйста, чтоб этот человек опять написал мне письмо. Мы ему всей ротой шлем благодарность».

Последнее письмо Егору писал Мишка. Писал он его не под диктовку тетки Катерины — Егоровой и Митькиной матери, а по-своему: сначала сообщил, что Егорово письмо получено, затем передал поклоны от родных и соседей, после того перечислил все деревенские новости и закончил письмо вычитанными из чужих писем, но нравившимися ему словами: «Посылаем тебе, сынок, свое родительское благословение, которое по век жизни существует нерушимо, и с любовью низкий поклон. Да сохранит тебя бог от вражеской пули!»

Сам Мишка не только ничего хорошего в письме не находил, но даже считал его плохим. Похвалу Егора он считал незаслуженной: просто Егор стосковался по дому, а письмо было подробное, вот и понравилось.

Так решил Мишка. Тем не менее слава о Мишке как о мастере составлять письма быстро облетела Вареновку. Оттуда перекинулась на Боковку, а из Боковки — на Разореновку. Почти каждый вечер бабы осаждали Мишку своими письмами. Особенно много их приходило накануне воскресных и праздничных дней. В воскресенье и праздники бабы не работали и ходили обычно в город с молоком, яйцами, попутно отправляя письма солдатам. Письма оказались занятием не бездоходным. Бумагу и конверты бабы приносили с собой. За труды они платили Мишке по две, а то и по три копейки; кроме того, в подарок нередко приносили из города либо толстый пряник, либо маковник. Одна беда была: больше двух писем в вечер Мишка написать не мог, так как поздно засиживаться нельзя было, скот надо было гонять каждый день. Бабы обижались, плакали и ругались между собой. Тогда Мишка установил очередь — когда и кому он будет писать. Но в дело вмешалась тетка Арина, решив извлечь из этого выгоду.

Как-то перед вечером Мишку остановила на дороге Митькина мать и, вытерев концом головного платка глаза и покрасневший от слез кончик носа, сказала:

— Вот у меня молока нету, и ты, значит, Егору теперь не напишешь письмо?

— Какого молока? Почему не напишу? — удивился Мишка.

— Тетка Арина сказала, что ты без молока писем писать не будешь… Кто молоко принесет, тому будешь.

Теперь Мишка понял, откуда у тетки Арины каждый день молоко, почему у нее по воскресеньям и праздникам бывают булки и пироги: она, видимо, устанавливала свою очередь на письма.

— Тетка Арина мне не указ! — вскипел Мишка. — Пойду сейчас и напишу, завтра сам занесу, — сказал он.

Дома он поругался с теткой Ариной и, в отместку тетке, в тот вечер, как никогда раньше, старательно и долго писал Егору письмо.

Тетка Арина, будто голубь буркач, сидела на сундуке и, глядя в землю, бубнила про себя, но так, чтоб слышал Мишка:

— Вот дурак… Ну и дурак… Чисто в сестру-покойницу… Она всю жизнь маялась, чего-то искала, и он так-то всю жизнь будет маяться.

Потом, немного помолчав, она скова начала:

— Он и ссыльный был тюря… Другой бы на его месте тысячи нажил в лесу, а он с палочкой оттуда пришел… Попадает дуракам счастье, а они ловить его не умеют…

Мишка знал, что речь шла о его матери и об его отце, но делал вид, что теткиных слов не слышит.

Перечитывая написанное Егору письмо, Мишка остановился и стукнул себя рукою по лбу: «Ведь всем бабам можно вперед готовить письма! Как это я раньше не сообразил?» На другой день он дал тетке Катерине собранные за письма двадцать семь копеек и попросил ее на все деньги купить конвертов и почтовой бумаги.

Скот ребята пасли на толоке, которая клином врезалась между Монашеским лесом и яровыми хлебами. Лес был окаймлен колючим терновником, увитым плющом, поэтому забраться в лес коровы и не пытались. Зато со стороны яровых надо было глаз держать остро: коровы то и дело порывались отведать либо темнозеленого проса, либо белой, пахнувшей медом гречихи. Ребята обычно договаривались, кому с какой стороны следить за скотом, но на этот раз Митька сам предложил: