Ференц Мора - Волшебная шубейка

Забилось у меня испуганно сердце, и драгоценную свою грушу-музыку я к груди прижал. Не отдам, думаю, её ни за что на свете. А сам к двери — да во двор. Но тут матушка меня за руку поймала, печальным голосом спрашивает:

— Неужто жалко тебе, сынок, игрушки этой для родной-то сестрички?

Протянул я нехотя грушу-музыку больной Марике.

— Она же всё равно не умеет на ней играть. Девчонки в этом ничего не понимают, — говорю.

А Марика и впрямь не умела. Едва к губам поднесла и тут же уронила на одеяло.

Только я потянулся за певучей грушей с ликующим возгласом: «Ну, что я говорил!» — а Марика как посмотрит на меня сердито-пресердито, да и спрятала мою свистульку к себе под подушку:

— Не отдам! Моя музыка!

Выбежал я из комнаты, уселся в саду под смородиной. Сижу, горюю. А тут ещё и соловьи свои привычные перепевы вечерние начали. Будто меня нарочно дразнят.

— Ну и что же ты у-ме-ешь, чу-до, чу-до-му-зы-кант? — так выщёлкивали они.

Заплакал я горько, вернулся в дом и, как был, одетый, бросился на свою постель. Долго плакал, пока не уснул.

В ту ночь не до меня было всем в нашем доме. А я, как проснулся поутру, сразу хвать за свой карман.

— Где моя свистулька? — испуганно захныкал я, потому что ночью мне приснилось, будто я её в карман положил.

Протёр я глаза, пробрался в горницу, где больной Марике на большой кровати постель постелили. Смотрю: мама спит, уронив голову на стол. Марика вся красная, в жару пылает. Подкрался я к её постели и рукой — раз под подушку!

— Вот ты где! — обрадовался я, нащупав свистульку. И сердце моё застучало громко-громко.

Счастливый, стал я на цыпочках к двери пробираться. Уже на порог ступил, а ночник вдруг как вспыхнет, как загорится ярче обычного! Я от неожиданности вздрогнул, обернулся, и почудилось мне, будто больная Марика прямо на меня смотрит своими большущими чёрными глазами.

И таким печальным показался мне её взгляд, что я испугался и игрушку свою из руки выронил. Громко стукнула свистулька, упав на порог, мама встрепенулась, голову подняла:

— Это ты, сынок?

Но я тем временем уже успел поднять грушу с пола и молча вернулся к себе в постель. И сразу же заснул, только прежде спрятал свистульку подальше, в подушку, в мягкий пух. Там-то уж не найти мою игрушку Марике, хоть она и умница у нас.

Эх, уж лучше бы нашла она её! Да только не довелось бедняжке больше на свистульке моей поиграть…

Проснулся я, а бедная сестричка моя уже в гробике лежит. Родственники пришли, мой крёстный отец Бордач с женой, на кладбище, в последний путь её проводить.

Долго не брал я в руки свистульку. Но потом пришла мне в голову мысль, от которой я чуточку повеселел.

«Поиграю-ка я Марике на своей груше — пусть ей там, в могилке, сон красивый приснится».

Кладбище было совсем рядом с нашей усадьбой. Одним духом добежал я до него, обнял крест надмогильный, на котором уже начал вянуть сплетённый из цветов ноготков наш недорогой венок.

— Слушай, Марика, я тебе на свистульке поиграю.

Дунул я в грушу раз, другой… Но как я ни старался, не издала капризная игрушка ни звука. Недаром, видно, предупреждал меня мастер Яно, что не простая это музыка, а волшебная, и только до тех пор играет, пока у доброго мальчика в руках находится. Понял я тут сразу, что уже больше не доброе у меня сердце.

Теперь-то я знаю, что сестрёнка моя, Марика, умерла от дифтерита. Но в то время ещё не очень хорошо распознавали эту болезнь, а лечить и подавно не умели. И не знали они того, что болезнь эта очень заразна и легко передаётся от больного ребёнка здоровому. Так что, наверное, никто и не думал, что вместе с грушкой-игрушкой и собственную смерть в кармане ношу.

Детские слёзы скорые: мигом потекут, мигом и высохнут. Прошло всего несколько дней после нашего большого горя, а я уже как ни в чём не бывало жил-поживал, как умел, забавлялся. Однажды нашёл я на кукурузной делянке большую-пребольшую тыкву. И сразу подумал: вот бы из неё синичью ловушку сделать.

Ловля синиц была моей самой любимой забавой в зимнюю пору. Конечно, синиц я не ртом ловил, как некоторые нынешние ребятишки ворон ловят. А я сделаю, бывало, западню из тыквы, повешу её на тын или на край колодезного сруба поставлю. Смотришь, к вечеру уже сидит в ней очередной пленник, «караул» кричит: