Лев Никольский - «Ракета» выходит на орбиту

— Убили, убили его! — запричитала она. — Этот гад ползучий Васька под машину толкнул. Вот тут, против школы как раз. Уже и «Скорая» приехала.

И она, плача, уронила голову на корзину с яблоками. Яблоки, подскакивая, покатились по полу.

— Кого, кого убили, тётя Валя?! — затормошили её девчонки.

Но мы уже поняли, что беда случилась с Валериком. И бросились, толкая друг друга, на улицу…

Оказывается, я всё-таки жив. Окончательно это выяснилось только через неделю. Мне «чертовски повезло», как уверяет доктор Айболит. Я не «отдал концы», как сказал бы Виктор Зыбков. Главному хирургу, Степану Ефимовичу, пришлось собирать и склеивать меня по кусочкам. Дело-то было плохо.

Все тогда набросились на Васеньку. Но, если по чистой правде, то, пожалуй, Васенька не совсем виноват. Во всяком случае, он меня не убивал. Из библиотеки я выбежал, зажав в руке злополучное яблоко, ни о чём не думая. Просто мне стало вдруг обидно, что я совсем никому не нужен: боялся расплакаться при всех.

На улице первым навстречу — Васенька. Только его в эту минуту и не хватало! Он подошёл совсем близко, притянул к себе за курточку: «Ну что, мальчик резвый, кудрявый, всё торопишься? Яблочко на морозе кушаешь? Не боишься ангельский голосок застудить? Может, прополощем горлышко?»

От него противно несло перегаром. «Ты не думай, Меньшов всё знает, — продолжал он. — Тебя из «Ракеты» вытурили? А кто тебе настоящий друг? Не веришь? Хочешь, перстень подарю? Помнишь перстень? Зубик-то тебе ещё не вставили?»

Тут я рванулся от него на мостовую и… больше ничего не помню.

Очнулся в больнице. Не понимаю: где, что. Хочу пошевелить ногой. Ничего не чувствую. Спрашиваю доктора Айболита — он около меня оказался:

— Где мои ноги?

— Спокойно, дружок. Не шевелись. Всё на месте. Только надо терпением вооружиться, большим терпением. Снайпер лежит не двигаясь по двадцать часов. А вот тебе придётся не меньше чем двадцать суток.

Тут подошёл другой доктор, высокий, тоже в белом халате, Степан Ефимович.

— Разговорчики? Прекратить. Обеспечить полное спокойствие. И никаких следователей.

Тогда я ничего не понял; мне что-то дали выпить, вытерли губы — и я снова забылся.

Через несколько дней в палату привели лейтенанта милиции. И на него надели белый халат. Он сел около меня и всё время спрашивал, толкал ли меня в тот день Васенька или не толкал. Объяснил, что это очень важно установить для следствия — и чтобы я говорил чистую правду.

— Нет, не толкал. Он держал. А я сам вырвался!

Так и записал лейтенант милиции. И попросил подписаться Анюту, которая дежурила вместо мамы.

Ничего не поделаешь, если по чистой правде, то снова я сам виноват, как во всей этой истории. Никто меня ни разу не упрекнул. А ведь я подвёл школу, Кузьму Васильевича, «Ракету». Ребята все такие понимающие, деликатные, что реветь хочется. А нельзя. Выдержка. Точка-тире. Лежи, дорогой Валерик, двадцать дней на вытяжении, если хочешь, чтобы твои косточки зажили и ноги заходили.

А вдруг не заходят? А вдруг, как у Настоящего человека. У него тоже сначала ноги целы были. Человеку очень нужны ноги, и совсем не важно, если уж не такие длинные. Как хорошо бежать вприпрыжку в школу, учиться, выпускать «Ракету». Я подумал, какой я был глупый, что не умел ценить вот таких простых вещей. Не мог на уроке и пяти минут спокойно усидеть. А тут три недели не шелохнуться! Или больше?

И я лежу, лежу, лежу… На вытяжении. Перелом сложный, да ещё нервы повреждены. Это значит, нога сломанная поднята вверх, чтобы кости на место стали, на ней груз… И… не шелохнуться.

Не дождёшься пяти часов вечера, когда в палату пускают, по одному, ребят. А первое время была только мама да Анюта, которая её подменяла. Потом Степан Ефимович сказал:

— Хватит! Никаких круглосуточных дежурств. Наш Валерик Валериевич теперь уже не слабый, а вполне удовлетворительный больной. Починили, склеили, нужно отлежаться.

Да, днём ещё ничего. Лежишь, как снайпер, не на снегу, конечно, но всё-таки. А вот вечером, когда потушат свет, трудно. По тёмной стене бегут отблески фар автомобилей. Лежу в палате один.

Когда мне становится очень грустно, выручает грецкий орешек, Анюта принесла. Слушаю разные станции, пока не надоест. И уже многих дикторов по голосам узнаю…

И всё думаю, думаю: как это могло случиться? Жалеют меня, а мне почему-то жалко Лёню Фогеля. Это неправда, что он хотел, как говорит Дагмара, «загрести гонорар». Парень из нашей школы приходил ко мне в больницу. Оказывается, он хотел сначала делать репортаж о «Ракете», об её старшем дикторе. А в редакции ему сказали, что нужно об отличнике. И он решил, что всё равно «сойдёт». Хотел сюрприз сделать, убить двух зайцев. А что получилось…