Кристина Сещицкая - Мой волшебный фонарь

Но сначала небольшое отступление. Нашему классу поручили следить за порядком возле одной мемориальной доски [11] На улицах Варшавы, в местах коллективных казней, установлены мемориальные доски в память о погибших жителях города. Возле этих плит всегда лежат свежие цветы, а в праздничные дни стоит почетный караул харцеров. на площади, недалеко от школы. Честно говоря, мы оказались не на высоте. Поначалу все дружно взялись за дело, регулярно бывали на площади, приносили цветы, следили за вечным огнем. Все шло как по маслу, покуда у ребят хватало свободного времени. Но постепенно у всех стали появляться другие заботы… И вот сейчас наступил момент, когда нужно прервать рассказ и спять шляпу перед Генеком. В конце концов получилось так, что он один стал работать за всех. А однажды он не мог туда пойти. Ну никак не мог. В тот день на переменке он поймал Ромека Мечковского и говорит ему, как человеку:

— Послушай, Ромек, сходи-ка на площадь, нужно воду цветам поменять, а меня мамаша тащит к «мяснику», ей мой аппендикс покоя не дает.

На это Ромек небрежно так, сквозь зубы, кидает, точно Крулик предложил ему выпить стакан газировки:

— Неохота мне.

— Что значит «неохота»? — спросил Генек, и его даже затрясло.

— Это значит, что в такую жару мне лень туда тащиться, — популярно объяснил Мечковский. — Неохота, и точка.

Тогда Генек сказал очень спокойно, как будто речь шла о самых обычных вещах:

— А ты думаешь, им хотелось умирать на этом тротуаре? Хотелось? Ни о чем другом они не мечтали, да? В очередь становились и спорили, кто первый!

Мечковский только рот разинул от изумления. В результате он пошел и сменил в вазе с цветами воду. И с тех пор я ни разу не видел, чтобы он смеялся над Генеком.

Но у этой истории есть продолжение. С Генеком произошел еще один случай, похлеще. Я до сих пор не могу понять, почему все помнят каждую его дурацкую выходку, а про этот случай давно забыли. Но я не забыл, может, потому, что сам все видел собственными глазами. Был праздник. И Генек стоял возле памятной плиты в почетном карауле. С одной стороны он, с другой Зебжидовский. А я в это время как раз переходил площадь — мама послала меня в булочную за хлебом. И вдруг полил дождь. Сразу стало холодно и темно. Ветер гнал по улице обрывки мокрых флажков. Зебжидовский повертел туда-сюда головой, поглядел по сторонам да как рванет в ближайшую подворотню. А Генек продолжал стоять. Рубашка у него потемнела от воды, струйки бежали по лицу, но он и не дрогнул. Стоял по стойке «смирно», и уши у него пылали, как мокрые гвоздики, которые лежали рядом с ним на тротуаре. Он даже не поморщился, даже пальцем не шевельнул! Не знаю, может быть, ему вспомнился другой, свинцовый дождь, который в этом месте повалил людей на землю…

Ясек вздохнул и вытер носовым платком вспотевший лоб.

— А сегодня Генек опять нес какую-то белиберду у доски, хотя урок выучил. Но девчонки хихикали, как нанятые, — у Генека, видите ли, рубашка вылезла из брюк и торчала сзади, точно беленький хвостик. Эти смешки сбили Крулика с толку, наверно, он подумал, что сказал что-то несусветное. Бедняге и на ум не пришло, что все дело в рубашке!

Как раз в ту минуту, когда картошка начала прилипать ко дну кастрюли, хлопнула входная дверь. Это вернулась с работы мама. Немного погодя примчалась запыхавшаяся Агата.

— Я забыла про картошку! Ну конечно! Еще секунда, и от нее бы ничего не осталось! С Ясеком вечно так! Даже не поинтересуется, стоит что-нибудь на плите или нет! Куда ему, он выше земных дел!

— Кончай вопить, сестрица! — угрожающе зашипел Ясек.

— И не подумаю даже!

Однако она замолчала, потому что раздался звонок. Пришел дядя Томек и сразу вслед за ним пани Капустинская. Она заглянула ко мне в комнату.

— Ну, ну… — пробормотала она. — Значит, сегодня у нас праздник…

И пошла помогать маме на кухне. Агата накрыла на стол. Последним появился папа. Приближалась минута, которой я ждала с таким нетерпением. И вдруг мне стало страшно, словно впереди было долгое путешествие. Хотя на самом деле мне предстояло сделать лишь один шаг. От силы два.

Чай пили у меня в комнате. Дядя Томек начал было рассказывать, как провел отпуск, но сам то и дело поглядывал на часы и заговорщически мне подмигивал. Наконец ровно в пять пришел доктор.

Присев на край кровати, он задал мне несколько вопросов, а потом сказал: