Хольгер Пукк - Виллу-филателист

Но из-под рук мастера летят только стружки.

Неожиданно Ээро захотелось, чтобы мастер Куузе почувствовал радость от его игры на скрипке. Хотя бы совсем немножко.

Но нет! Сейчас рано еще на это надеяться. Для мастера Куузе надо играть только очень хорошо. Только тогда он обрадуется. А когда он, Ээро, будет играть так хорошо?

Мастер неожиданно говорит:

— Мне хотелось бы послушать твою игру.

Ээро пугается и быстро качает головой.

— Почему же нет? — поднимает мастер брови.

— Я еще не так хорошо играю…

Мастер снова щурит глаз. Изучает сидящего на ящике мальчишку. Затем говорит коротко:

— Это хорошо!

Ээро непонимающе поднимает голову.

— Что… что хорошо?

— То, что ты недоволен собой.

«Он сказал «хорошо», — думает Ээро. — Но почему? Потому что я недоволен собой? Разве это так важно? Наверно, важно, если сказал Куузе!»

Ээро чувствует, что эта похвала для него очень ценна. Что ему хочется выглядеть в глазах Куузе еще и еще раз молодцом.

А так как другой дороги к этому он сейчас не знает, то и начинает усердно думать, в чем он еще недоволен собой.

Вдруг все сразу проясняется:

«Я недоволен всем сегодняшним днем».

Эта мысль поднимает Ээро с ящика. Он подходит к верстаку.

Мастер поднимает глаза. В них Ээро замечает радость и дружескую улыбку.

Я был уже большим парнем. Как по росту, так и по размеру ботинок. И что, по-моему, было тогда самым решающим: у меня была своя девчонка. Мы ходили с ней однажды в кино, четыре раза гуляли в парке и пять раз возвращались вместе с катка домой. Эти цифры сидели прочно у меня в голове, потому что я был уверен, что они отражают глубину наших отношений. Поэтому я строил планы, как единицу довести до двух, четыре до пяти, пять до шести и как даже начать какой-нибудь новый счет. Для последнего оснований было очень мало. Танцевать я не умел, а спортивные соревнования не интересовали ее. Думая о поцелуях, я начинал испуганно дрожать уже наедине с собой.

Тийна была девчонка особая. Плавала, каталась на коньках, но к настоящему спорту, требующему повседневных тренировок и постоянного приложения труда, вкуса не имела. Читала столько же, сколько и я, но тем для разговора в книгах находила в десять раз больше моего. Когда же я подбрасывал мальчишечьи ходячие истины, что учителя дураки, что на художественных выставках в половине картин ничего не поймешь, что в музыке важнее всего усиление, она спрашивала, а что я сам думаю.

Отвечал, конечно, что я именно так и думаю. Но в душе, к своему удивлению, вынужден был признаться, что я вообще-то и не задумывался над этим. Формула имелась, и ею было так удобно пользоваться. А то, что можно было вывести какую-то другую формулу, это я понял, только подружившись с Тийной.

Это было чертовски неприятно. Кому хочется признаваться, даже себе, что он твердит чужие речи как попугай и подражает другим словно обезьяна. К тому же внутри скребло, когда оказывалось, что у приятеля есть такое мнение, до которого ты сам не смог дойти. Это заставляло напрягать и свои мозги.

Поэтому я и старался наращивать эти цифры. Было здорово сознавать, что в последнее время и я мог козырнуть какой-нибудь свежей мыслью. К тому же верил, что, бывая чаще вместе, я смогу сильнее привлечь к себе Тийну.

Откровенно говоря, пока я только одним сумел всерьез удивить ее. По крайней мере я сам думал так. Своей удалью.

С того наше знакомство и началось.

В пионерском лагере, куда мне отец достал путевку на лето, первый отряд пребывал на особом положении. Делали что хотели. Только на линейке и во время еды бывали на месте. В остальное время — свободные люди. В основном гоняли мяч, купались и загорали.

Однажды под вечер мы ватагой находились за лагерем у уключины реки. Двое перекидывали воланчик, другие в старой лодчонке плавали в прибрежных камышах, кто-то слушал по транзистору какую-то бравую музыку, приправленную игрой ударника.

Вдруг кто-то вскрикнул: «Ой!» Послышался всплеск, и выплывшая на открытую воду посудина перевернулась вверх дном.

Мы не обратили на эту мини-катастрофу особого внимания. Воды в реке было едва по шейку, погода теплая, а наша «Санта Мария» и до того не раз к общему удовольствию переворачивалась со всей командой.

Но на этот раз вдруг закричали:

— А где Маре?

В голосе крикнувшей был испуг и недоумение.

— Маре!

— Маре, ты где?

Крики оставались без ответа.

Это заставило меня кинуться в воду. В несколько гребков я был уже у лодки. Нырнул. Под перевернутым корытом никого не было. Снова набрал полные легкие воздуха и ушел на дно. Там были ветки, коряги, какие-то растения и осклизлые камни. Мне такое дно не нравится. Отвращение брало верх, но я заставил себя лазать под водой до последней капли кислорода.