Нина Емельянова - Родники

— Тебе, конечно, многого не понять, — говорит он, — ты мала ещё, но надо, друг мой, учиться всё видеть правильно вокруг себя.

Случилось, что дяде Ване как-то к вечеру понадобилось навестить заболевшего помещика, к нему надо было ехать на лошади, и он взял меня с собой «прокатиться». Сначала мы ехали лугами, переезжали по каким-то тряским мостикам через маленькие, уютные речки, потом дорога пошла по лесу. И как же замечательно бежала она среди высоких деревьев, разделяясь и обходя то прекрасную матерински склонённую липу, то группу весёлых молодых клёнов!

Наконец мы подъехали к усадьбе с белыми каменными воротами и прекрасной берёзовой аллеей. Но эти ворота оказались забиты, так что нам пришлось объехать через широкий двор, покрытый зелёной травкой. Мы остановились у заднего крыльца большого дома; на террасе ветер надувал парусами суровые занавески.

Дядя Ваня велел мне подождать, пока он посмотрит больного, и ушел в дом. Федот немного отъехал от крыльца, поставил лошадь к тележке, и лошадь стала выхватывать из-под меня сено. Я слезла с тележки и пошла по двору. Странно, но в таком большом доме жило мало людей, и никто не попался мне навстречу. Потом я рассмотрела, что окна огромного дома все были как-то пусто-темны и только в двух горел свет. Я заглянула в окна и остановилась как вкопанная.

В комнате около стола сидел дядя Ваня напротив пожилого, очень полного человека в пёстром халате. Комната вся была заставлена мебелью: в ней стоял рояль, шкафы, а по стенам на высоте человеческого роста… висел ряд стульев. «Наверно, — подумала я, — когда к хозяину собирается много гостей, они рассаживаются там на стульях и болтают ногами!» Долго я рассматривала необычайное убранство комнаты и отошла только, когда дядя стал прощаться.

Хозяин вышел провожать дядю на крыльцо. Когда мы отъезжали, я слышала, как он визгливо кричал кому-то: «Я тебе что сказал? А? Что я тебе сказал?»

Помню, как поздно ночью после сильного, но короткого дождя едем мы с дядей и Федотом в тележке, возвращаемся домой. Чёрный лес окружает нас, и, покачиваясь на постеленном в тележке сене, я вижу, как движутся над нами, появляясь и уплывая назад, ветви деревьев, и за ними глубоко и далеко горят звёзды, течёт Млечный путь, и где-то в лесу — непонятно, откуда она попала в этот большой, густой лес — лает собака.

— Дядя Ваня, — спрашиваю я, — откуда же ночью в лесу собака?

— Так это помещик Чернышёв, а не собака, — отвечает сидящий на козлах Федот, — такой скупой, нехай бы он сдох! Сторожа нанять скупится, собаку тоже кормить надо… Вот он сам и ходит по ночам по лесу и лает собакой — пугает воров.

Я этому беспрекословно верю, потому что Федот, по моим наблюдениям, — человек знающий: он всегда всё может объяснить, совершенно не задумываясь над тем, о чём его спрашивают. Но, главное, сейчас я сама видела в окне помещика необыкновенную вещь и всему могу поверить.

…Дядя Ваня смеётся над словами Федота, а я — чего, видно, не бывает! — представляю себе большого человека с тёмной бородой, как он осторожно ходит по лесу, стараясь не хрустнуть веткой, вглядываясь блестящим звериным глазам в темноту деревьев, и… лает. Человеку, должно быть, страшно ходить так одному, хотя он и скупой и плохой. Я придвигаюсь поближе к высокому сутулому человеку, сидящему рядом со мной, который здесь, в лесу, чувствует себя как дома; он всё знает и может объяснить всё, о чём его ни спросишь.

— Дядя Ваня, он страшный, этот Чернышёв?

— Нет, он не страшный, девочка, он действительно очень скупой человек: вот про него и рассказывают разные истории.

— А этот, у кого стулья висят на стене, тоже скупой?

— Этот? Нет, Киреев не скупой, наоборот: он все прожил, прокутил и продал свой дом богатому тамбовскому помещику, договорился только — оставил себе две комнаты. Собрал туда всю мебель, так и живёт. Бесполезный человек!

— Вот и верно, Иван Николаевич, — говорит Федот, — человек он бесполезный. Никому доброго слова не скажет. А новый не въезжает, боится: крестьяне сожгут.

— Зачем его сожгут? — не понимаю я.

— А как же? — говорит Федот. — Помещики не работают, а крестьяне гнут спину с утра до вечера. Теперь терпение крестьян кончилось, они и жгут.

Вот какое дело: оказывается, и здесь, где всё так красиво и прекрасно, одни люди работают, другие — нет.

— А у нас на фабрике, — говорю я, — хозяин тоже никому доброго слова не скажет…

— Чего же «им» говорить, когда «они» рабочих за людей не считают! — Федот хлещет кнутом по спине лошади, и она прибавляет шагу. — А рабочие им показали!