Карл Векен: Аннемари и капитан

Это было в 1947 году. Мы ехали на грузовике по разрушенным улицам Берлина, потом по шоссе за городом, мимо сожжённых лесов в Заксенхаузен, бывший концентрационный лагерь, почтить память погибших героев. Грузовик был битком набит, сидели в тесноте, — молодёжь, всего несколько человек пожилых. Мы почти не знали друг друга, но нас объединяли песни.

Когда запели «Песню юности», мне показалось, что один из пожилых не знает текста. Все остальные песни он уверенно пел вместе с нами с первого до последнего слова, а эту явно старался прочесть с наших губ, вслушивался в неё, глядя нам в глаза.

Я наклонился к нему, чтобы он мог получше разобрать слова:

Эту песню все мы хорошо знали — не раз слыхали её, не раз пели. Это была наша песня.

В его удивительно больших круглых глазах мелькнула озорная искорка, когда он вдруг весело подхватил припев:

Когда же гитара заиграла вступление ко второму куплету, он наклонился ко мне и задал весьма неуместный вопрос: знаю ли я, кто написал эту песню?

Мне было тогда семнадцать, я был не один, а в кругу молодёжи, таких же ребят, как я, — все мы пережили фашизм и войну и теперь были так свободны и так рады этой свободе, и вот к нам прилетела песня, выражавшая все наши мысли и чувства… Да какое нам было дело до имени её автора! Это была наша песня. Это была моя песня.

Я напрямик сказал пожилому человеку, что это ведь совершенно всё равно, и продолжал петь дальше. Его взгляд, направленный прямо на меня, я чувствую ещё и по сей день. Озорная искорка пряталась теперь где-то в самой глубине его глаз, и с каждой новой фразой песни он взглядывал на меня всё с тем же вопросом: «Парень, ты это всерьёз, это ты искренне? Кто-то там написал, что он думает, а ты думаешь точь-в-точь так же, когда поёшь?»

Да, чёрт возьми, это было всерьёз, я думал точь-в-точь так же! Я и все мы думали так же:

Дерзко, упрямо я пел в лицо моему настойчивому собеседнику… его песню.

Два десятилетия спустя у нас с ним зашёл разговор об этом случае. Мы сидели у него, возле догорающего камина, и я спросил, не задел ли его тогда мой резкий тон. Ведь тем временем я успел не раз о нём пожалеть. Не только потому, что мы стали друзьями, и не только потому, что теперь я и сам писал и мне было не совсем безразлично, когда спрашивали: «А кто это написал?» Но прежде всего потому, что теперь-то я знал, с каким правом Карл Векен задавал этот вопрос.

Поленья в камине трещали, из них вылетали искры… Векен усмехнулся. Да, немного это ущемило его самолюбие. Но гораздо важнее было ему узнать, что его песня стала воистину нашей песней.

— А она ведь была так нескладно зарифмована, — добавил он, словно поддразнивая, — вся в рытвинах и ухабах, как улицы, на которых подпрыгивал грузовик, увозивший нас в Заксенхаузен!

И тут же у нас возник спор, можно ли так говорить про песню, написанную на одном дыхании, от всего сердца. Векен любил спорить, и спорить с ним было всегда интересно. Потому что в споре каждый выкладывает свой запас жизненной мудрости и вступает за него в бой. Если же споришь с таким человеком, как Векен, то в конце концов, хоть и складываешь оружие, всё равно остаёшься в выигрыше: ты многому научился.

Наконец мы пришли к единому мнению насчёт этой песни. Она безусловно имеет большую ценность — ценность документа. Если бы тогда, в послевоенное время, она не появилась, нам наверняка не хватало бы чего-то очень существенного. Но её не могло не быть. Как она нужна была нам, ребятам и девчонкам, мы доказывали снова и снова, распевая её во всё горло. Она была грубо вытесана, но зато была искренней — так же как и мы, те, кто её пели.

— Я ведь, по правде говоря, никогда не был поэтом, — сказал Векен, в задумчивости откинувшись на спинку кресла, — я всегда был только учителем!