Сатьяпракаш Агарвал - Робинзоны из Бомбея

Наконец впереди показался словно врезанный в черное небо высокий купол, увитый снизу доверху гирляндами голубых огоньков.

— Смотри, сынок, — сказала мать, — это храм, а голубые огоньки — электрические лампочки. Здесь живет бог. Держись за меня покрепче: мы с тобой попробуем войти внутрь.

— Ага, ага! — радостно закивал Раджив и, нащупав в кармане коробочку, вдруг сказал: — А конфеты я отдам богу…

Мать молча поцеловала сына, и они двинулись к храму. У входа шла бойкая торговля цветами. Мать тоже купила цветы — поднести дар Лакшми.

Люди шли в храм плотной густой толпой, однако внутри был порядок. Ни суеты, ни давки. Люди чинно подходили к алтарю и не задерживаясь шли дальше, уступая место другим.

Раджива окатила теплая волна пропитанного благовониями воздуха.

Высокий голос, славящий бога, точно приветствовал мальчика. И этот голос и аромат сандала и благовонных масел словно слились с тихой праздничной ночью, озаренной огоньками бесчисленных светильников.

На глазах у матери выступили слезы умиления. Царившее вокруг торжественно-радостное настроение передалось и Радживу, переполнив его детскую душу неведомым ему прежде чувством благодарности тому, кто создал всю эту красоту.

Медленно двигаясь вместе с толпой, Раджив приближался к алтарю.

Левой рукой он крепко держался за материнскую руку, а в правой нес подношения богу — цветы и заветную коробочку.

Наконец толпа вынесла их к алтарю. Охваченная благоговейным трепетом, мать низко склонила голову перед изваянием божества. Стараясь не растерять цветы, Раджив стал торопливо вынимать из коробки принесенные сласти, как вдруг, взглянув на то, что стояло в глубине алтаря, застыл ошеломленный: за невысоким барьером возвышалась статуя, высеченная из белого мрамора, точь-в-точь такая же, какую они видели на базаре, только намного больше.

Перед глазами Раджива всплыло сердитое лицо дамы, в ушах прозвучали брошенные ею обидные, злые слова. Пальцы его невольно разжались, сласти с цветами рассыпались по полу.

— Мама, мама! Этот бог не для нас! — испуганно закричал Раджив. — Этот бог для богатых!

Увешанная бесчисленными гирляндами цветов величественная статуя богини Лакшми, высеченная из белого мрамора, бесстрастно взирала на царящую вокруг нее суету, а Раджив, не отводя от богини испуганных глаз, крепко прижимал к груди вылитую из бронзы крохотную фигурку Лакшми, которую они с матерью по дешевке купили на базаре.

На столике в спальне Судамо-бабу тускло горит лампа. Кругом тишина, лишь в соседнем доме слышится по временам неуемный детский плач. В комнате, где жена укладывает детей, тоже спокойно: Мими и Тукуна наконец угомонились после яростного спора, закончившегося очередной потасовкой. А спорили они из-за того, к кому лицом должна лежать мать. Слипаются веки и у Прити, хотя сквозь дрему она все еще обмахивает детей опахалом и напевает колыбельную. «Мими, дочка моя золотая…» — сонно звучит ее голос. Под размеренный шорох опахала тихо плывет по воздуху колыбельная. Она кажется волшебной песней, доносящейся из царства сна. Должно быть, в материнской этой колыбельной сокрыта некая чудодейственная сила, если при звуках ее унялись даже такие отчаянные сорванцы, как Мими и Тукуна.

Судамо-бабу облегченно вздыхает, осторожно встает с постели и на цыпочках прокрадывается в другую комнату, где стоит заваленный книгами письменный стол. Судамо-бабу принадлежал к пишущей братии и занимал среди писателей современного толка видное, если не сказать исключительное, положение, которое становилось тем неколебимее, чем непонятнее были его идеи, образы, сравнения, чем удивительнее казались создаваемые им слова. В последнее время он носился с мыслью создать оригинальнейший, ни на что не похожий роман, в котором своеобразно бы преломились все достижения человеческого ума. Но когда в доме стоит такой гвалт, когда между детьми то и дело разыгрываются настоящие сражения, тут не только не напишешь ни строки, а последние мысли и те растеряешь.

Судамо осторожно поставил на стол лампу, вывернул посильнее фитиль, достал бумагу и только было взялся за перо, как вдруг услышал хныканье Мими:

— Ma, смотри, он брыкается!

Судамо-бабу в изнеможении отложил перо. «О Рагхунатх!» — мысленно обратился он к богу — покровителю их семьи.

Тем временем хныканье Мими превращалось в громкий рев. Судамо охватило жгучее желание разорвать в клочки бумагу, вонзить перо в стол, швырнуть лампу о стену и бежать вон из дома, пополнив собой племя саньяси [38] Саньяси — ушедший от мирских дел человек, отшельник. . Однако ничего подобного он не сделал, а, обхватив в отчаянии руками голову, все повторял и повторял имя божие, бросая на Прити беспомощные взгляды. А та как ни в чем не бывало по-прежнему, лежа на постели, тянула свою монотонную колыбельную: «Мими, дочка моя золотая…»