Константин Сергиенко - Дом на горе

— Я бы не стал топить, — сказал Лупатов. — Я бы всех освобождал. Ты сам говорил, что капитан Блад благородный.

Мы много выдумывали и смеялись. Калоша был у нас толстым чванливым адмиралом. На своем стопушечном барке «Калоша» он пытался захватить наш стремительный бриг «Независимый». Он гонялся за нами по всем морям. Его помощниками были Щербатый и Гмыря. Штурманом на нашем корабле служил Голубовский, Санька Рыжая заведовала камбузом. В Саргасовом море произошел решающий бой. «Калоша» запуталась в морских водорослях и застыла на месте, а мы, направив на нее все пушки, предложили адмиралу Калоше раздеться и голым явиться на нашу палубу для переговоров. Красный от стыда и унижения, Калоша влез на борт, и тут из камбуза появилась Санька, несущая поднос с угощением.

Лупатов хохотал так, что у него заболела голова.

— Хорошо, хоть ты ей написал, — сказал я. — А то бы не знал, как ехать.

— Кому это написал? — Лупатов перестал смеяться.

— Сане.

— Сане я не писал. Только Голубю. Откуда знаешь?

— Сказала…

— Зараза… Из-за нее мне башку пробили.

— Из-за нее?

Лупатов потрогал голову.

— Как будто ватой набито. И ухо глохнет.

— Как же это случилось, Леш?

— А так. Нашла себе на стороне. Из города к ней ходили. Я и подрался.

— А она-то знает?

— Думаю, нет. Откуда? Я ведь не говорил, что из-за Рыжей. Муторно было. Увидел рожи и полез. Трубой приложили.

— А все на Калошу думают.

Лупатов усмехнулся.

— Куда там… Но я запомнил. Я его под землей найду. Убью. Мне теперь все равно.

— Что ты все, убью да убью. Разве так можно?

— А как еще можно? — Он сжал губы. — Как? Когда тебя трубой по башке? Когда тебя с детства ремнем? Я, может, уже инвалид, мне пенсию надо! Я вчера свое имя забыл. Утром проснулся и не помню, кто я. Мозги чуть не лопнули. Я жизни не вижу, ты понял? Как еще можно?

— Да подожди, подожди. Вот кончим восьмой, пойдем работать.

— Работать я не хочу, — сказал он угрюмо. — Песню слыхал?

— Какую?

— Пусть работает рабочий. И не рабочий, если хочет. Пусть работает кто хочет. А я работать не хочу.

— Чего же ты хочешь?

— В Сибирь. Уйду бичевать. Там знаешь, какие просторы? Читал в газете, нашли скит? Семьдесят лет прожила семья. Геологи случайно наткнулись. Дед на целлофановый пакет забалдел. Мягкое, говорит, стекло. Семьдесят лет прожили без посторонних. На природе! Тайга, олени, медведи. Гуляй не хочу. Значит, можно?

— Что можно?

— Без этих заводов поганых. Один только смрад.

— Брось, Лупатыч. Я видел, как ты в слесарке работал. У тебя руки золотые.

— А мозги оловянные. Не хочу. До позапрошлого года лошадь у нас была. А теперь мотоцикл. И что мотоцикл? В сарае стоит разбитый. Батя как сел в накале, так в столб. Лошадь на столб не полезет. Нет, надо в Сибирь, на Алтай. Хочу жить один.

— Заскучаешь.

— Я?.. По кому мне скучать? По Калоше? Или по Рыжей? Вот вернусь в интернат, научу. Я покажу ей, как путаться с городскими.

— Да кто тебе сказал? Голубовского слушаешь!

— Сам видел.

— Саня хорошая. Вспомни, как она нам рубашки латала.

— Все у тебя хорошие. Начитался книг. В книгах одно вранье. Про настоящую жизнь ничего там нету. Читал книгу про нас? Как мы вшей до Петруши щелкали? Как физрук к девчонкам в спальню сказки ходил рассказывать? Как Кролику родная мать уши оборвала? Как Калоша Вдову головой в очко совал? Кругом все вранье. Врут друг другу. Начальству врут. Подчиненным врут. Что плохо лежит, тащат. А что нужно до ума довести, валяется. У нас два трактора заржавели, картошка гниет, зерно по дорогам рассыпано. Рыба в реке подохла. В магазине одни консервные банки. Читал ты такую книгу? На кой хрен мне твой Моцарт? Саня хорошая! Ты про нее не знаешь. Я знаю один. Ей голову открутить надо.

Подумал и добавил мрачно:

— И откручу.

Жаркий день. Лежим на берегу. Зеркало реки волнуется еле-еле. Маются в нем масляные гири кустов. К самой воде подступают сосны, за ними крыши деревни. Солнце печет горячий пирог. В воздухе литое знойное молчание. Зуд насекомых подчеркивает незыблемость покоя. Верещат кузнечики. Один раскручивает всю нитку бус, другой, цык-цык-цык, сплевывает серебряные шарики по одному. Трава, развалясь, слушает стрекунов. Иногда весь воздух лениво качнется, качнутся деревья, и поверху проползет широкое у-ффф… Природа отдувается и дремлет, почесываемая лапками муравьев, стрекоз, божьих коровок. Кажется, так было всегда и ничего не изменится. Дремлем с Лупатовым и мы, в голове что-то вязкое, ленивое. Я пытаюсь вспомнить какой-то стих, но в распаренном сознании одна только строчка: «Деревянные вокзалы, деревянные полы…» Хорошо жить в деревне!