Жигмонд Мориц - Будь честным всегда

Он принялся колотить кулаками по столу, сначала одним, потом другим, громко, затем потише, и вдруг в наступившей тишине раздалось:

И он просвистел мотив до конца.

Пение его, напоминавшее предсмертный хрип, приводило в содрогание.

Потрясенный, с широко раскрытыми глазами слушал Миши рассказ об ужасной катастрофе этого пожилого человека.

— Ничего не остается, как повеситься или вспороть себе живот, другого выхода нет.

— Лайош! — вскричали в один голос тетушка Терек и Илонка.

— Успокойтесь, он этого не сделает! — заговорил дядюшка Терек. — Не сделает прежде всего потому, что шестеро детей, деток неразумных, у него на шее сидят… Он нашел простой выход. Да, проще всего умереть… Нет ничего проще, мертвым и горя мало… Но он не сделает этого, он ведь в здравом уме, в нем кипучая кровь, неиссякаемые силы, желание честно трудиться… Он дождется дня, когда справедливость восторжествует. Да доведись ему узнать бедность в сто раз страшней, чем та, что сейчас угрожает, доведись ему питаться коркой сухой, добывая ее трудом лесоруба, он и тогда все выдержит, потому что в нем неистребимые жизненные силы… Я другой породы, я бы не выдержал… нет… Если бы на меня свалилась такая беда, я бы… мне бы уже не хватило сил вынести подобное несчастье. Бороться, сражаться я уже не могу.

Голос дядюшки Терека задрожал от подступивших слез.

— Подумай-ка, — после долгого молчания прерывающимся голосом продолжал он, — я и со своими в семье не в состоянии сладить. Тебе же прекрасно известно, что я долго знать не хотел своего сына, мерзавца этого. С шестнадцати лет он стал мне ненавистен, и до нынешнего года я почти не разговаривал с ним, не интересовался его делами. Теперь наконец он образумился, получил место честь честью. Кое-как справляется на службе. Многого я от него не жду, но со временем остепенится, женится, а там жена приберет его к рукам. И вот я подумал: я уже старик, какой бы сын плохой ни был, зачем умирать со злом в душе, раз он неисправимый лентяй и повеса… А теперь жена завела: не лежит у нее к сыну сердце. Десять лет точила меня из-за Яноша, а теперь сама его не выносит… Я и эту напасть одолеть не могу.

Дядюшка Сиксаи снова стал насвистывать:

— Юлишка, милая, — погодя сказал он, — видишь, сколько бед, злосчастья на свете, стало быть, в семье надо хранить мир…

— Господи! Приходится мать мирить с сыном, — сквозь слезы проговорила тетушка Терек, — но мочи нет, когда он тут, рядом, не терплю его нечистоплотности… Он мой сын, от кого у него это? Ни муж, ни я… А он такой грязный человек…

— Скорей, он чистюля, только и знает, что прихорашивается, — проворчал дядюшка Сиксаи.

— Душа у него нечистая… Вечно он что-нибудь скрывает. Вот и теперь уезжает, сегодня! Куда едет?

— Служебное поручение у него, вот он и едет, — сказал дядюшка Терек.

— А ты верь ему, он тебе заморочит голову.

Миши не решился оставаться долго на кухне. Он дрожал от страха: вот-вот его увидят и подумают, что он подслушивает. Давно уже надо было войти в комнату.

Но теперь, услышав, что господин Янош уезжает куда-то, он не смог бы усидеть у Тёрёков. Эта новость как громом его поразила.

Он на цыпочках прокрался к наружной двери и, тихонько открыв ее, выскользнул во двор. Точно вор, пустился наутек.

Но вскоре, к величайшему своему удивлению, он увидел на улице господина Яноша, идущего ему навстречу. Миши с радостью спрятался бы где-нибудь, он совершенно забыл о пылких мечтах прошлой ночи, когда готов был наградить молодого повесу затрещинами, если только сам чудом обретет необходимую для этого силу. Но пока что он предпочел робко и даже почтительно поздороваться, приподняв шляпу:

— Добрый день!

— А-а-а, малыш, — как всегда, шумно и развязно отозвался господин Янош. — Постой, подержи мой чемодан, а я пойду поздороваюсь со стариками. — И он сунул в руки мальчика небольшой черный чемоданчик.

Чемодан был нетяжелый, но Миши чувствовал себя настолько униженным, что чуть не уронил его на землю.

— Да смотри, чтоб у тебя чемодан не стянули, в нем деньги. — И он направился к калитке. Потом вдруг обернулся: — Еду к твоему дяде Гезе, подумай пока, что ему передать.

Миши точно окаменел, стоял, прислонившись к стене, и растерянно глядел в землю.

У него слегка закружилась голова, а когда он окинул взглядом улицу, закружилась еще больше, ведь улица эта была очень широкая, и когда Миши жил на ней, он по вечерам с интересом наблюдал, как гонят домой стадо: коровы, словно по лугу, разбредались по всей мостовой. Их гнали длинными кнутами два пастуха. Один из них обычно останавливался у дверей лавки, что против дома Тёрёков, а на заре, направив медную трубу прямо на их окно, играл на ней, созывая стадо. Как-то раз дядюшка Тёрёк, открыв окно, подозвал этого парня: «Подойди-ка ко мне, дружок!» И подал ему стаканчик шнапса. «Это тебе за то, говорит, что хорошо играешь на трубе. Поди, в солдатах научился?» — «Так точно», ответил пастух. «Ну и труби каждое утро, каждое утро будешь получать по стаканчику». На следующий день труба гремела так оглушительно, что разбудила всех в округе и картина «Арпад поднимает щит» заплясала на стене. Дядюшка Тёрёк, босой, в ночной сорочке, заспанный, с припухшими глазами, высунулся из окна и дал опять пастуху водки. На третий день повторилось то же самое. Миши не мог надивиться щедрости дядюшки Тёрёка — раньше тот постоянно жаловался на неутомимого трубача. Но на четвертый день пастуху ничего не поднесли и на пятый тоже. На шестой труба молчала, а служанка пришла в дом с новостью: пастух, мол, сердится и говорит, что не станет больше задаром играть на трубе для этого старого паразита. С тех пор он трубил у Паррагской мельницы, которая была довольно далеко, и по утрам можно было спать спокойно.