Ирина Костевич - Предатели

— И, потом, Вера Андреевна, по ходу, выкарабкивалась. Представляешь, как ей тяжело было. Предательство пережить — с её-то характером. Хорошо, не убила никого.

Мама долго-долго смотрит на меня. Веки набухли, глаза красные, лицо — как непросохшая маска из папье-маше.

— Танечка, она ведь убила.

— Ка-ак? Кого?

— И себя убила, и нас. И папу. Семью нашу убила.

— А, ну, конечно. И няшный дедушка Игорь тут совершенно ни при чем.

— Кто сильнее, тот и прощает. А она была сильной. Она ведь очень сильная. Могла бы и простить его, забыть, что гордая. А вместо этого — что сделала из нашей и своей жизни?

Беру мамину руку в свои ладони. Глажу пальчики. У мамы рука сухая, с тонким запястьем, смуглая. Пальцы узловатые, а все ногти разной формы. На ногте большого — вмятина посередине. На среднем ноготь лопаточкой, узкий у основания и расширяющийся к концу. На указательном, наоборот, сужается кверху, заостряется. Самые красивые — на мизинце и безымянном — ровненькие, элегантные, будто те ногти лепили подмастерья, а эти два — хорошие скульпторы, хоть и каждый в своем стиле. На подушечке безымянного пальца — крупная родинка. У мамы мягкие, нежные и чуткие руки, она ресничку на три узелка завязать может. Хотя с виду никогда не подумаешь. Да про нее много чего с виду не подумаешь.

— Мама, а вот ты сильная. Ведь сильная, да?

— Ну, наверное. Материнство — это ведь такая война, такая Сталинградская битва… Кого хочешь закалит. А я еще перестройку студенткой в чужом городе пережила. Девяностые.

— Так вот — если ты сильная, может, тогда это ты должна всех простить? Раз Вере Андреевне не по зубам оказалось. Понимаешь: взять и всех их простить? Мамо свое, дедушку Игоря, отчима этого твоего колхозного? Вот прямо — взять, и всех сразу!

У мамы вид такой несчастный, что лучше я пойду.

Тетинадина кухонька и так мала, да еще оклеена до самого потолка коричневой клеенкой в оранжевые цыплята. Что сужает пространство еще больше. Крохотная клетка где-то в степи. От местных просторов с ума сойти можно, — а люди ютятся в жалких клетушках. И даже ноги под стол не засунешь на этой кухне. Потому что вместо стола у них какой-то допотопный посудный комод, и сидеть надо боком.

Что-то мне совсем нехорошо, совсем. Слишком много противоречий. Вот, например: родители заставляют своих детей умиляться всяким цыплятам и коровкам, а потом пичкают их мясом этих животных — и расстраиваются, что ребенок что-то вопит и есть отказывается. Да я и сама та еще красотка — прощаю людей и жалею преимущественно на кладбище. Вот надгробие — на фотографии, как правило, доброе лицо, умные глаза. Годы жизни, дата смерти… И так жалко человека, которого больше нет в этом мире. Особенно, если ушел молодым. Ну, а как насчет живых? Ржущие и матерящиеся в автобусе, ругающиеся в очередях, плохо пахнущие, пристающие, обличающие, чего-то от тебя требующие… Да, мертвые безобиднее, их прощать и любить легче.

А мне надо простить Светку. Причем, похоже, за сам факт ее существования. Неужели могильный холмик представлять? Нет, это уж слишком, даже для осточертевшего до коликов Светика. Пусть живет. Ну, в Лондоне, например. В Лондон-то я сама точно не собираюсь. Хорошо бы как: представил — и вот она уже летит-свистит-радуется прямой наводкой в Великобританию, и больше ни голоса ее хамски противного, ни вида победительно-надменного в твоей жизни нет, нет и нет. Аллилуйя!

Как же я не хочу, чтобы она приходила. Может, ее тут какой-нибудь сумасшедший чабан замуж украдет, а?

Китайская лапша — символ моей действительности. Если быстро поесть, а потом лечь спать после обеда, то время пролетит незаметно. Компа все равно нет, и в мобиле что-то сломалось. Связь с миром утрачена полностью.

Разбудил меня тот самый светкин «хамски противный» голос.

— Вон туда неси, ставь, ага…

Кем это она командует? Выглядываю:

— Ты бы потише. Мама спит.

Но Света типа не слышит. Есть такой сорт людей, при которых ты сам себе кажешься привидением. Ты существуешь, говоришь, действуешь, — но они тебя вроде как и не видят, и не замечают. Повторяю громче:

— Света, не ори, пожалуйста. У меня мама спит. Она больна, если что.

— Если тут кто и орет, то не я. Тише, что ли, не можешь? Весь дом на уши подняла — развопилась тут… Не видишь — у меня люди.

«Люди» — это закутанная в платки тощая казашка с печальными испуганными глазами. Лицо смуглое-смуглое, а в глубоких ранних морщинах кожа намного белее. Женщина растерянно топчется возле большого казана, который поставила на стол.