Григорий Абрамян - Кто взял фальшивую ноту?

— Похож на тучку грозовую? — спрашиваю.

Женька пожимает плечами:

— А ну, сыграй еще раз.

Я сыграл.

— Ничего грозового тут нет.

— Есть! — заупрямился я. — Геннадий Максимилианович мне еще осенью говорил о тучке.

— А ну, сыграй еще раз.

Я сыграл несколько раз подряд, чтобы Женька наконец разглядел эту самую тучку.

Но странное дело, чем больше я играл, тем больше убеждался, что ничего грозового в моей партии нет.

— И не сомневайся, Федя. Я эту симфонию, из которой твоя партия, знаю всю наизусть — вдоль и поперек.

— Всю симфонию? Наизусть? Да я четыре строчки учил целых три часа и то не запомнил на память!

— Не веришь? Говорю тебе, что всю знаю — нота в ноту. Я хожу на каждую репетицию оркестра. Вот и запомнил. Хочешь, просвищу?

— А если кто услышит?

— Подумаешь. Сам Геннадий Максимилианович на репетициях свистит. Как дойдет до того места, где должна быть твоя партия, так сразу и начинает свистеть. Пока, говорит, нет фагота, я его буду заменять.

— И в его свисте нет ничего грозового?

— Ни капельки. Свистит себе и улыбается. Шесть раз одно и то же. Я даже запомнил, где должен вступать фагот.

Я растерянно пожал плечами: «А куда же делась моя тучка грозовая?»

Женька сказал, что даст мне знак, когда вступать, и начал свистеть.

Я приготовил фагот и стал ждать. Я слушал, как свистит Женька, и старался не прозевать вступления. Наконец Женька подал мне знак рукой, и я вступил.

Потом я замолк, а он продолжал дирижировать.

Он свистел и дирижировал, а когда не мог достать свистом слишком низких или высоких звуков, то начинал петь, а когда и этого не хватало — разве оркестр свистом да пением заменишь! — Женька начинал мычать и дирижировать всем туловищем.

Вдруг дверь тихонечко приоткрылась, и показался Геннадий Максимилианович.

Женька-то его не видел — он стоял спиной к двери — и поэтому не прекращал свиста. Я хотел подать Женьке знак, но Геннадий Максимилианович погрозил мне пальцем и стал внимательно слушать Женькин свист. А когда очередь дошла до моего фагота, Женька, чтобы не прерывать симфонию, спел на ее мотив такие слова:

— Чего, дурак, зеваешь и смотришь по сторонам. Сейчас тебе вступать!

Я не знал, как мне быть. Но Геннадий Максимилианович кивнул: «Давай, мол, можно».

А Женька все махал руками, приплясывал, притопывал, пел, мычал, свистел, качался.

Наконец мне показалось, что вся эта свистопляска заканчивается, — Женька поднял развернутые ладони к потолку и, постепенно собирая пальцы в кулак, стал немилосердно сотрясать ими.

Я уже обратил внимание на то, что, когда дирижерам пора заканчивать дирижировать, они поднимают руки над головой и трясут ими. Это — самый верный признак, что скоро все будет кончено и можно аплодировать.

Женька на самом деле швырнул кулаки вниз, воскликнув:

— Вот так! — вытер пот со лба и оглянулся.

— Браво, браво! — сказал Геннадий Максимилианович и подошел к Женьке. — Молодец! Только с финалом у тебя не все ладится.

Я воспользовался моментом и, протянув свою партию, спросил:

— Геннадий Максимилианович, скажите: это тучка грозовая или нет?

— По-моему, это листок бумаги. Ты не находишь, Женя?

И Геннадий Максимилианович принялся говорить с Женькой о симфонии. И даже наигрывал отдельные кусочки.

Потом Геннадий Максимилианович сказал мне:

— Придешь на следующую репетицию оркестра — партию ты свою знаешь твердо и вступаешь уверенно.

С тех пор я аккуратно посещал репетиции оркестра.

Женька неизменно присутствовал там. Он сидел в зале и внимательно следил за репетицией.

Меня Геннадий Максимилианович тоже пока держал в зале. Потом усадил в самую середину оркестра. Сначала без фагота, но с заданием ко всему прислушиваться и запоминать. Я чувствовал себя словно на дне кипящего котла, где что-то клокочет и бурлит.

Через некоторое время я привык к звучанию оркестра, стал различать голоса отдельных инструментов и безошибочно знал, где и когда должна прозвучать моя партия. Даже тихо напевал ее себе под нос. Вот тогда Геннадий Максимилианович и разрешил мне играть мои четыре строчки.

Играя, я вдруг понял, что моя партия — вовсе не тучка грозовая, а утренний туман, который стелется рано утром над рекой. И звук фагота это здорово передает. А когда туман рассеивается и проступают первые лучи солнца, играют флейты, а за ними скрипки…

Занятия оркестра стали для меня самыми любимыми. Каждый раз, когда приближалось вступление моего фагота, я радовался, волновался и понимал, что каждое движение, каждая мысль, каждый вздох здесь подчинены одному — музыке.