Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас

Я услышал ее голос и представил себе ее волосы — они должны быть темными, ее глаза — с угольками в середине, губы — чуть припухшие, с едва заметными трещинками от воды и ветра. Вместе с ее голосом ко мне долетало ее дыхание, похожее на шелест листвы, когда пахнет ветер. Когда голос ее умолкал, я боялся, что он не зазвучит снова — оторвется и улетит, как птица. Мне хотелось, чтоб ее голос звучал вечно, близко для меня. И никто бы, кроме меня, не слышал этого голоса.

Она сидела на песке, поджав ноги и упершись подбородком в колени. Я видел ее со спины. Ее спина была смуглой, не просто загорелой, а смуглой от природы. Даже когда в воздухе закружатся легкие снежинки, ее спина будет оставаться смуглой. И шея ее, длинная, плавная шея, на которую спадают черные волосы, подстриженные неровно или перепутанные ветром, шея тоже была смуглой.

Она сидела неподвижно, может быть, даже уснула. Я сделал большой круг, обошел ее, чтобы посмотреть, спит она или нет.

Она не спала. Но ее глаза так сосредоточенно смотрели в одну точку, что я подумал: она видит сон, видит сон с открытыми глазами.

У нее были темные глаза и, когда она их прищуривала, становились совсем черными. Когда же солнце не светило в лицо и она открывала глаза широко, вся чернота собиралась в маленькие точки, а вокруг этих точек отчетливо возникал темный золотистый раек. Глаза ее блестели, как от слез, хотя она не плакала. Было в этом блеске что-то тревожное.

И вдруг она оторвалась от своего сна, подняла глаза и сказала:

— А я тебя знаю.

— Ты меня знаешь? — Я хотел закричать от радости, подпрыгнуть, совершить что-то немыслимое. — Ты меня знаешь?

— Мы же учимся в одной школе. Разве ты меня не видел?

— Не видел!

Я неотрывно смотрел на нее.

— Какой ты невнимательный, — сказала она.

— Я слышал твой голос… Я услышал твой голос, — сказал я.

— Ты узнал меня по голосу?

— Нет, другое… Я хотел узнать тебя из-за голоса.

— Тебе понравился мой голос?

Понравился! Это было не то слово. Этот голос полностью захватил власть надо мной!

И вдруг я сказал:

— Ты можешь прочитать наизусть таблицу умножения?

— Смеешься?

— Нет, серьезно.

— Ты думаешь, у меня склероз? Я забыла, сколько будет семью восемь? Да? Ты так думаешь… Дважды два — четыре. Трижды два — шесть. Трижды три… Еще?

— Читай, читай еще.

— Смеешься?

— Я слушаю твой голос.

— Может быть, прочитать стихи?

— Не имеет значения.

Наиля посмотрела на меня пристально, покачала головой.

— О-о! Ты, наверно, перегрелся на солнце. Ты говоришь глупости, парень!

Она не могла понять, а я не мог объяснить ей, что ее голос менял значение слов и самые обычные слова звучали как только что рожденные. И таблица умножения превращалась в стихи.

Так мы познакомились. Потом мы стали учиться в одном классе.

Теперь, когда мне хочется увидеть Наилю, я достаю из ящика стола фотографию нашего класса, похожую на фотографию хора: все стоят рядами и только ждут взмаха дирижерской палочки. Но меня весь этот хор не интересует. Я отыскиваю Наилю. Она стоит во втором ряду, слева. Все смотрят в одну точку — собираются запеть, а она не собирается и на этой фотографии существует как бы сама по себе — случайно попала в это общество. И я благодарен этому случаю. В конце концов я прибил эту фотографию нашего класса к стенке, и все домашние думают, что я очень люблю свой класс. Ну и пусть думают.

Послушай, Наиля, у тебя ведь тоже есть такая фотография. Там я стою в последнем ряду посередке. Ты когда-нибудь достаешь фотографию из ящика стола?

Я хочу, чтоб Наиля спросила меня:

— Почему у тебя так громко бьется сердце?

— Это не сердце, — отвечу я, — это солнцебиение. Солнце тоже бьется, как огромное сердце. Через каждые два часа сорок минут — удар. Солнце сжимается, вздрагивает, гонит свою солнечную кровь по всей Вселенной, и каждый человек чувствует, как невидимая и слепящая кровь солнца касается его лица, плеч, коленок…

— Выдумываешь ты, — скажет Наиля, — не может такого быть. Солнцебиение… солнечная кровь… Солнцу не хватит места в твоей груди.

— Хватит! — стою я на своем. — Хватит. Моя грудь такая вместительная, если она вместила мою любовь к тебе.

Наиля замолчит. Опустит глаза, и верхняя щеточка ресниц сольется с нижней, словно она совсем закрыла глаза.

Она замолчит. А я все буду говорить, говорить:

— У каждого человека должен быть свой очаг, свой источник тепла и жизни. Печка, камелек, батарея центрального отопления. Мамино плечо… Теперь мой очаг — ты. Я однажды коснулся твоих волос и почувствовал, что они теплые. Жесткие, темные, но теплые. А у меня волосы холодные. Но может быть, не в волосах дело. Может быть, ты найдешь во мне источник тепла…