Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас

Вечером папа увидел на стене незнакомую фотографию.

— Кто это? — спросил папа, рассматривая фотографию.

— Фронтовая санитарка, — был ответ. — Верина мама. В нее на войне стреляли. А у нее не было лишних рук для винтовки.

Папа внимательно посмотрел на дочь. И тогда Инга спросила:

— Почему в санитарок стреляют? Тех, кто лечит, нельзя трогать, иначе некому будет лечить.

— Ты правильно рассуждаешь, Инга, — после некоторого раздумья ответил отец. — Но в жизни бывает иначе. Сломя голову мчится самосвал. Асфальт свежий. Шофер тормозит. Машину заносит. А для самосвала «скорая помощь» — как скорлупка.

— А на войне?

— На войне, дочка, у всех есть защита. У танков — броня, у пехоты — окопы, только у врачей и санитарок нет защиты. Белый халат — и никакой брони.

— А пуля не разбирает, где боец, где санитар.

— Верно. Не разбирает.

— Все равно я буду врачом, — сказала Инга. И, немного подумав, добавила: — Лучше бы маму ранило на войне…

— Почему? — тревожно посмотрел на дочь папа.

— Она была бы раненой, но с нами. Понимаешь, папа?

Отец ничего не ответил. Он подумал, что когда была война, маме было три годика, и она не могла быть санитаркой. Но было бы хорошо, если бы она была с ними. Раненой, больной, лишь бы с ними.

Все последующее время Инга продолжала думать о Вериной маме, которая на войне была санитаркой. Инга представляла ее в белом халате и в белой косынке, идущей по полю навстречу фашистам. Она шла, а танки стреляли прямо в нее. У нее не было ни брони, ни окопа. Ее ранили, а Ингина мама приехала за ней на «скорой помощи». Почему у врачей и санитарок нет никакой защиты? Почему для самосвала «скорая помощь» как скорлупка?

Инге вдруг стало жалко Веру, словно на войне ранили ее, а не ее мать. Потом Инга подумала, какая Вера счастливая, раз у нее есть мама, пусть раненая.

Потом она подумала о молодом месяце. Наверное, когда он заснет, то погаснет. И во всем мире станет темно. Без месяца.

Киностудия в вечном движении. Все здесь спешат, словно перед отходом поезда. Коридоры студии людны, как улицы. Они и есть улицы, удивительного, тревожного мира кино.

В этих коридорах, как на незнакомых улицах, можно заблудиться. Можно встретить Дон Кихота или Робинзона Крузо. Они похлопают тебя по плечу и будут говорить с тобой как равные.

Коридоры — улицы киностудии, павильоны — площади.

В центре огромного павильона была построена декорация комнаты. В пустом, полутемном пространстве комната казалась счастливым островком тепла и уюта. В комнате стояла нормальная мебель, на стенах желтели обои и висели фотографии в рамках. На столе стояла лампа. И хотя она не горела, в комнате было очень светло. Инге показалось, что ее комната сорвалась с места, перелетела через весь город и очутилась в центре огромного пространства. Инге захотелось войти в комнату, закрыть за собой дверь и остаться одной. И тогда вся эта непонятная суета останется там, снаружи. Будет тихо и покойно. Как дома.

Вдруг она увидела Веру. Артистка была в белом халате — в таком же, как у мамы! Она шла через павильон, а за ней едва поспевала костюмерша с иголкой и ножницами.

— Какой неудобный халат, — говорила Вера женщине с иголкой. — Я в нем тону. Можно его переделать?

— Подошью, — неохотно сказала костюмерша.

— Он с чужого плеча. Трудно играть, когда с чужого плеча, — вздохнула Вера.

— Халат как халат, — сказала костюмерша. — У нас все с чужого плеча. Скупые играют добрых, смелые — трусов…

Вера как-то странно посмотрела на костюмершу и, ничего не сказав, пошла дальше. Костюмерша воткнула иголку в край синего халата и достала из кармана булку.

— Здравствуйте, — сказала Инга Вере.

— Инга!.. Ты понравилась моей маме. А моя мама строгая, — сказала артистка и улыбнулась. — А я тут халат меряю… Сейчас сниматься.

— Он пахнет нафталином, — сказала Инга и сморщила нос.

— Ну вот и запах не подходит! — вздохнула костюмерша и пошла прочь, на ходу жуя свою булку.

Появился Карелин.

— Привет! Как у вас дела? Инга, ты в порядке? — на одном дыхании произнес режиссер.

— Я в порядке, — сказала Инга.

— Прекрасно. — Карелин критическим взглядом обвел павильон.

А здесь уже кипела жизнь, сумбурная и непонятная, напоминавшая полный разброд. Стучал молоток — рабочие подгоняли декорации. Художник по свету тонким, пронзительным голосом кричал, задрав голову: «Уберите правую дегу! Слышите? А под окном поставьте бубочку. Одну бубочку». Ассистент оператора вставлял новую кассету и протирал оптику. Помреж листал сценарий. Каждый был занят своим делом, и оттого, что у каждого были совсем разные дела, создавалось впечатление неразберихи. Но режиссер понимал, что никакой неразберихи нет. Идет работа. Последние приготовления перед съемкой. И едва прозвучала команда: «Мотор!» — эти люди, как бойцы в одном строю, начнут делать то сложное, требующее выдержки и дисциплины дело, имя которому КИНО.